Печать

Джихад

- 1 -

Когда я покидаю мечеть Пророка, рука хватает меня, я поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с добрыми старыми глазами Сиди Мухаммада Аз-Зувей, Сануси.

— О сын мой, как я рад видеть тебя после всех этих месяцев. Да благословит Господь твои шаги в благословенном городе Пророка...

Рука об руку мы медленно идем по вымощенной улице, ведущей от мечети к главной базарной площади. В своем белом североафриканском бурнусе Сиди Мухаммад является привычной фигурой в Медине, где он живет уже много лет; и многие останавливают нас, чтобы поздороваться с ним в дань уважения не только его преклонному возрасту (ему уже семьдесят лет), но также его славе в качестве одного из лидеров героической борьбы за независимость Ливии.

— Я хочу сказать тебе, о сын мой, что Сайид Ахмад теперь в Медине. У него проблемы со здоровьем, и он был бы очень рад видеть тебя. Как долго ты пробудешь здесь?

— Только до послезавтра, — отвечаю я, — но я определенно не уеду, пока не увижу Сайида Ахмада. Пойдем к нему сейчас же.

Во всей Аравии нет человека, которого я любил бы больше, чем Сайида Ахмада, ведь нет ни одного человека, который пожертвовал собой так всецело и так бескорыстно во имя идеала. Ученый и воин, он посвятил всю свою жизнь духовному возрождению мусульманской общины и ее борьбе за политическую независимость, понимая, что одно не может быть осуществлено без другого.

Как хорошо я помню нашу первую встречу с Сайидом Ахмадом много лет назад в Мекке...

К северу от Священного Города возвышается гора Абу Кубейс — центр множества древних легенд и традиций. С ее вершины, увенчанной маленькой белоснежной мечетью с двумя низкими минаретами, открывается прекрасный вид вниз на долину Мекки: квадрат мечети Каабы в самом низу и красочная просторная арена домов, поднимающихся вверх по голым, скалистым склонам со всех сторон. Немного ниже вершины Абу Кубейс комплекс каменных зданий свисает с узких уступов, как скопление орлиных гнезд, — мекканская усадьба общества Сануси. Старый человек, которого я повстречал там, изгнанник, которому перекрыты все пути к возвращению домой на Киренаику после тридцатилетней борьбы и семилетних странствий между Черным морем и горами Йемена, носит имя, известное во всем мусульманском мире, — Сайид Ахмад, великий Сануси. Ни одно другое имя не доставляло стольких хлопот колониальным правителям в Северной Африке, ни даже имя великого Абд аль-Кадира из Алжира в девятнадцатом веке или имя марокканского Абд аль-Карима, который был столь сильным раздражителем французов в недалеком прошлом. Те имена, как бы ни были они незабываемы для мусульман, имели лишь политическое значение, тогда как Сайид Ахмад и его орден являлись также великой духовной силой на протяжении многих лет.

Меня представил ему мой яванский друг Хаджи Агос Салим, который был лидером индонезийской борьбы за политическую свободу и который теперь приехал паломником в Мекку. Когда Сайид Ахмад узнал, что я являюсь недавним новообращенным в Ислам, он протянул мне свою руку и мягко сказал:

— Добро пожаловать в братство, о мой юный брат...

Страдание было запечатлено на красивом лбу стареющего борца за веру и свободу. Его лицо с короткой серой бородой и чувствительным резким ртом посреди болезненных углублений было уставшим; веки опускались тяжело поверх глаз и делали их сонливыми; тон его голоса представлялся мягким, обремененным печалью. Но иногда он вспыхивал. Глаза принимали сверкающую сметливость, голос вырастал звучностью, и из складок его белого бурнуса поднималась рука, словно крыло орла.

Преемник идеи и миссии, которая, будь она реализована, могла способствовать возрождению современного Ислама, североафриканский герой даже в упадке лет, болезни и разладе дела всей его жизни не потерял своего пыла. У него было основание не терять надежды: он знал, что тоска по религиозному и политическому обновлению в истинном духе Ислама — то, за что выступал орден Сануси, — не могла быть искоренена навсегда из сердец мусульманских народов.

Именно у деда Сайида Ахмада, великого алжирского ученого Мухаммада Ибн Али Ас-Сануси (именованного так из-за клана Бану Санус, к которому он принадлежал), в первой половине столетия зародилась идея исламского общества, которое могло бы проложить путь к установлению истинно исламского содружества государств. После многих лет странствий и обучения наукам во многих арабских странах Мухаммад Ибн Али учредил первую зауия, или ложу, ордена Сануси на горе Абу Кубейс в Мекке и быстро заполучил сильную поддержку среди бедуинов Хиджаза. Он, однако, не остался в Мекке, но возвратился в Северную Африку и окончательно осел в Джагбубе, оазисе посреди пустыни между Киренаикой и Египтом, откуда его проповедь распространилась как молния по всей Ливии и далеко за ее пределы. Когда он умер в 1859 году, орден Сануси (к тому времени все члены ордена были известны под этим именем) получил влияние над огромным государством, растянувшимся от берегов Средиземного моря вглубь экваториальной Африки и страны туарегов в алжирской Сахаре.

Термин «государство» не может описать данное уникальное образование в полной мере, так как великий Сануси никогда не искал установления личной власти для себя или его потомков — он желал подготовить организационные основы для нравственного, общественного и политического возрождения Ислама. В соответствии с этой целью он не сделал ничего, чтобы подорвать традиционную клановую структуру региона, он также не стремился бросить вызов номинальной власти турецкого султана в Ливии (он продолжал рассматривать султана в качестве исламского халифа), однако посвятил себя полностью образованию бедуинов в духе Ислама, от которого они отошли в прошлом, и укреплению среди них чувств братства, которые предусматривались Кораном, но были почти совершенно уничтожены веками клановой междоусобицы. Из многих зауия, которые появились повсюду в Северной Африке, проповедь Сануси дошла до самых отдаленных племен и претворила в жизнь в течение нескольких десятилетий почти чудодейственные изменения среди арабов и берберов. Старая межклановая анархия постепенно прекратилась, и однажды непокорные воины пустыни наполнились доселе неизвестным духом сотрудничества. В зауия их дети получали образование не только в исламских науках, но и во многих практических дисциплинах и искусстве, которыми до этого пренебрегали воинственные кочевники. Они стали бурить больше колодцев лучшего качества в регионах, которые веками были бесплодны; и под руководством Сануси цветущие плантации стали покрывать пустыню. Поощрялась торговля, и спокойствие, порожденное орденом, открыло дорогу торговле в областях, где в прошлом любой проходящий караван подвергался нападению. Иными словами, влияние ордена послужило мощным толчком к цивилизованности и прогрессу, тогда как его строгая ортодоксальность подняла нравственные стандарты нового сообщества выше всего, что эта часть света когда-либо знала. Почти до единого племена и их предводители добровольно приняли духовное лидерство великого Сануси; и даже турецкие власти в прибрежных городах Ливии убедились, что духовное влияние ордена значительно облегчило их взаимодействие с когда-то «трудными» бедуинскими кланами.

Таким образом, хотя орден концентрировал все свое усилие на прогрессивном возрождении местных народов, его авторитет со временем стал почти неотличим от фактической государственной власти. Эта власть покоилась на способности ордена возвысить простых бедуинов и туарегов Северной Африки над их прежним чистым формализмом в делах религиозных, наполнить их желанием жить истинно в духе Ислама и дать им ощущение того, что все они работают на благо свободы, человеческого достоинства и братства. Никогда со времен Пророка не было нигде в мусульманском мире широкомасштабного движения, настолько близко соответствующего исламскому образу жизни, как движение Сануси.

Эта мирная эпоха была разрушена в последней четверти девятнадцатого века, когда Франция начала продвигаться на юг из Алжира в экваториальную Африку и захватывать шаг за шагом области, которые были независимы под духовным руководством ордена. В защиту своей свободы сын основателя и последователь Мухаммад Аль-Махди был вынужден прибегнуть к оружию, и никогда более у него не было возможности сложить его. Эта долгая борьба явилась истинным исламским джихадом — войной в целях защиты себя, так определяемой Кораном: «Воюйте на пути Господа против тех, кто воюет против вас, но не будьте сами агрессорами; ведь, воистину, Бог не любит агрессоров... Воюйте против них до тех пор, пока не останется более притеснения и пока все люди не получат свободу в поклонении Богу. Однако если они прекратят, всякая враждебность должна закончиться...»

Однако французы не прекратили: они понесли свой триколор на штыках глубже и глубже в мусульманские земли.

Когда Мухаммад Аль-Махди умер в 1902 году, его племянник Сайид Ахмад сменил его в руководстве орденом. В возрасте девятнадцати лет при жизни его дяди и позднее, когда он сам стал великим Сануси, он был вовлечен в борьбу против французского вторжения в регион, теперь известный как Французская Экваториальная Африка. Когда итальянцы вторглись в Триполитанию и Киренаику в 1911 году, он обнаружил себя воюющим на два фронта; и это новое и более непосредственное давление вынудило его перевести свое главное внимание на север. Бок о бок с турками и — когда последние покинули Ливию — один Сайид Ахмад и его муджахидин (как называли себя эти борцы ордена за свободу) вели войну против захватчиков с таким успехом, что, несмотря на свое превосходство в вооружении и количестве, итальянцы смогли сохранить лишь шаткое присутствие в нескольких прибрежных городах.

Британцы, тогда прочно укоренившиеся в Египте и очевидно не слишком опасающиеся за продвижение итальянцев вглубь Северной Африки, не были настроены враждебно по отношению к Сануси. Их нейтралитет имел огромное значение для ордена, так как все припасы муджахидин доставлялись из Египта, где они пользовались симпатией практически всего населения. Вполне возможно, что в долгосрочной перспективе эта британская безучастность позволила бы Сануси полностью выбить итальянцев из Киренаики. Но в 1915 году Турция вступила в Первую мировую войну на стороне Германии и оттоманский султан, исламский халиф, призвал великого Сануси помочь туркам в борьбе с британцами в Египте. Британцы, естественным образом более чем когда-либо озабоченные сохранностью тыла своих египетских владений, рекомендовали Сайиду Ахмаду держать нейтралитет. В обмен на его нейтралитет они были готовы предоставить политическое признание ордену Сануси в Ливии и даже уступить ему некоторые египетские оазисы в Западной Пустыне.

Если бы Сайид Ахмад принял это предложение, он лишь последовал бы тому, чего требовал здравый смысл. Он не испытывал какой-либо особой верности к туркам, которые передали Ливию итальянцам несколько лет ранее, оставляя Сануси продолжать борьбу в одиночестве; британцы не совершали никаких враждебных актов по отношению к Сануси, но напротив, позволяли ордену получать припасы из Египта — и Египет был их единственным источником снабжения. Более того, воодушевленный Берлином «джихад», который провозгласил оттоманский султан, очевидным образом не соответствовал условиям, установленным Кораном: турки не воевали в свою защиту и даже присоединились к немусульманской державе в захватнической войне. Таким образом, и религиозные, и политические соображения указывали великому Сануси лишь одно направление — держаться подальше от войны, которая не являлась его собственной. Несколько самых влиятельных лидеров Сануси — и мой друг Сиди Мухаммад Аз-Зувей среди них — посоветовали Сайиду Ахмаду оставаться нейтральным. Но его идеалистичное чувство рыцарства и отваги по отношению к халифу Ислама наконец перевесило повеления разума и побудило его сделать неверное решение: он полностью отдался воле турков и атаковал британцев в Западной Пустыне.

Этот конфликт совести и его окончательный исход были даже еще более трагичными, так как в случае Сайида Ахмада то был не просто вопрос личной утраты или выгоды, но также, пожалуй, нанесения непоправимого вреда великой цели, которой были посвящены жизни двух поколений до него и его собственная. Зная его, я не сомневаюсь ни в малейшей степени в том, что им двигал самый бескорыстный мотив — желание сохранить целостность мусульманского мира; но у меня нет сомнений и в том, что с политической точки зрения его решение было наихудшим из того, что он мог бы предпринять. Ведя войну с британцами, он пожертвовал, не осознавая этого полностью на тот момент, будущим всего ордена Сануси.

С того момента он был вынужден вести борьбу на трех фронтах: на севере против итальянцев, на юго-западе против французов и на востоке против британцев. Вначале он имел некоторый успех. Британцы, сильно прижатые германско-турецким продвижением вдоль Суэцкого канала, освободили оазисы в Западной Пустыне, которые сразу же были заняты Сайидом Ахмадом. Летящие колонны солдат на верблюдах под руководством Мухаммада Аз-Зувей (который так сильно и мудро выступал против этой авантюры) достигли окрестностей Каира. В тот момент, однако, военная фортуна вдруг переменилась: быстрое продвижение германско-турецких войск было остановлено на Синайском полуострове и превратилось в отступление. Сразу за этим британцы контратаковали Сануси в Западной Пустыне, снова заняли приграничные оазисы и колодцы и таким образом отрезали единственный путь снабжения для муджахидин. Внутри Киренаики не хватало ресурсов, чтобы прокормить население, вовлеченное в борьбу не на жизнь, а на смерть, и лишь подобием помощи являлись несколько германских и австрийских подводных лодок, которые тайно выгружали оружие и боеприпасы.

В 1917 году турецкие советники убедили Сайида Ахмада уехать на подводной лодке в Стамбул и оттуда организовать более эффективную помощь. Перед тем как он уехал, он доверил руководство орденом в Киренаике своему родственнику, Сайиду Мухаммаду Аль-Идрису*. Будучи более примиренческого склада, чем Сайид Ахмад, Идрис почти сразу же попытался прийти к соглашению с британцами и итальянцами. Британцы, которым не нравился конфликт с Сануси с самого начала, охотно согласились заключить перемирие; они же оказали давление на итальянцев, чтобы те поступили так же. Вскоре после этого Сайид Идрис был официально признан итальянским правительством в качестве «Амира Сануси» и сумел сохранить сомнительную псевдонезависимость Киренаики до 1922 года. Когда стало очевидным, однако, что итальянцы не намеревались в действительности придерживаться своих соглашений, но были склонны установить свое господство над всей страной, Сайид Идрис, в знак протеста, уехал в Египет в начале 1923 года, передавая руководство Сануси проверенному временем старому последователю, Омару Аль-Мухтару. Ожидаемый разрыв соглашений со стороны итальянцев последовал почти незамедлительно, и война в Киренаике возобновилась.

* Король Ливии с 1952 года.

В то самое время в Турции Сайид Ахмад переживал разочарование за разочарованием. Он намеревался вернуться на Киренаику, как только он достигнет своей цели; но цель была недосягаема, так как в Стамбуле странные интриги заставляли его откладывать свое возвращение каждую неделю, каждый месяц. Почти казалось, что приближенные султана не желали успеха Сануси. Турки всегда боялись, как бы в один день возрождающиеся арабы не попытались получить обратно лидирующую роль в мусульманском мире; победа Сануси с неизбежностью ознаменовала бы такое арабское возрождение и сделала бы великого Сануси, чья слава была почти легендарной даже в самой Турции, явным преемником халифата. То, что он сам не имел подобных амбиций, не уменьшало подозрений Высокой Порты; и, хотя Сайид Ахмад был принят с предельным уважением и всеми почестями, подобающими его позиции, его вежливо, но эффективно удерживали в Турции. Распад Османской империи в 1918 году и последующая оккупация Стамбула союзными войсками обозначили конец его неоправданных надежд и в то же самое время перекрыли все пути к возвращению на Киренаику.

Однако стремление работать во имя единства мусульманского мира не позволило Сайиду Ахмаду оставаться бездеятельным. В то время как союзные войска высаживались в Стамбуле, он переехал в Малую Азию и присоединился к Кемалю Ататюрку — тогда известному как Мустафа Кемаль, — который только что начал организовывать турецкое сопротивление из Анатолии.

Следует помнить, что сначала героическая борьба кемалистской Турции находилась под знаком Ислама и что только религиозный энтузиазм давал турецкой нации в те мрачные дни силу противостоять превосходящей мощи греков, которые поддерживались всеми ресурсами союзных войск.

Отдавая свой огромный духовный и нравственный авторитет на службу турецкому сопротивлению, Сайид Ахмад без устали проехал через города и деревни Анатолии, призывая людей поддержать Гази, или «Защитника веры», Мустафу Кемаля. Попытки великого Сануси и слава его имени внесли неизмеримый вклад в успех кемалистского движения среди простых крестьян Анатолии, для которых националистические лозунги ничего не значили, но которые на протяжении бесконечного числа поколений считали привилегией пожертвовать жизнью за Ислам.

Но и здесь снова великий Сануси совершил ошибку суждения: не в отношении турецкого народа, чей религиозный пыл привел их к победе над намного более сильным противником, но в отношении намерений их лидера, — ведь, как только Гази одержал победу, стало очевидным, что его реальные цели значительно отличались от того, что было внушаемо его народу. Вместо того чтобы построить свою социальную революцию на возрожденном и обновленном Исламе, Ататюрк оставил духовный импульс религии (который один привел его к победе) и сделал, совсем без надобности, отказ от всех исламских ценностей основой своих реформ, без надобности даже с позиций самого Ататюрка, так как он мог бы легко использовать огромный религиозный энтузиазм своих людей в качестве созидательной силы прогресса и не бросать на произвол судьбы все, что формировало их культуру и сделало их великим народом.

В горьком разочаровании антирелигиозными реформами Ататюрка Сайид Ахмад отошел от всякой политической деятельности в Турции и в конце концов в 1923 году уехал в Дамаск. Там, несмотря на его несогласие с внутренней политикой Ататюрка, он старался служить на благо единства мусульманского мира, склоняя сирийцев воссоединиться с Турцией. Французское уполномоченное правительство смотрело на него естественным образом с крайним недоверием, и, когда ближе к концу 1924 года его друзья разузнали, что его арест был неизбежен, он сбежал на машине через пустыню к границе с Надждом и оттуда проследовал в Мекку, где его тепло встретил король Ибн Сауд.

- 2 -

— И как поживают муджахидин, о Сиди Мухаммад? — спрашиваю я, так как я не слышал новостей из Киренаики вот уже около года.

Круглое, белобородое лицо Сиди Мухаммада Аз-Зувей темнеет:

— Новости не очень хорошие, о сын мой. Бои закончились несколько месяцев назад. Муджахидин сломлены; последний патрон истрачен. Теперь только милость Бога стоит между нашим несчастным народом и местью его притеснителей...

— А что с Сайидом Идрисом?

— Сайид Идрис... — отвечает Сиди Мухаммад со вздохом, — Сайид Идрис все еще в Египте, беспомощный, в ожидании — чего? Он хороший человек, да благословит его Господь, но не воин. Он живет в своих книгах, а меч не держится крепко в его руке...

— Но Омар Аль-Мухтар... он наверняка не сдался? Он сбежал в Египет?

Сиди Мухаммад останавливается и смотрит на меня в изумлении:

— Омар?.. Так ты даже этого не слышал?

— Слышал что?

— Сын мой, — мягко говорит он, — Сиди Омар, да смилуется над ним Господь, умер около года назад...

Омар Аль-Мухтар умер... Этот лев Киренаики, чьи семьдесят с лишним лет не помешали ему воевать до самого конца за свободу своей страны, мертв... На протяжении десяти долгих, мрачных лет он являлся душой сопротивления своего народа против безнадежного превосходства, против итальянской армии, в десять раз большей, чем его, армии, снабженной самыми современными орудиями, бронированными автомобилями, аэропланами и артиллерией, тогда как Омар и его полуголодные муджахидин имели лишь только винтовки и несколько лошадей, с помощью которых они вели отчаянную партизанскую войну в стране, превращенной в один огромный тюремный лагерь...

Я едва сдерживаю себя и говорю:

— Последние полтора года, сразу как я вернулся из Киренаики, я знал, что он и его люди обречены. Я пытался убедить его отступить в Египет с остатками муджахидин лишь только для того, чтобы он остался жить для своего народа. И как спокойно он отмел все мои попытки такого рода, зная хорошо, что его ожидает смерть — и только смерть — в Киренаике. И как после сотни сражений эта долго ожидавшая его смерть наконец настигла его... Но скажите мне, когда он пал?

Мухаммад Аз-Зувей медленно качает головой и, когда мы выходим из узкой базарной улицы на открытую черную площадь Аль-Манаха, говорит мне:

— Он не пал в битве. Он был ранен и взят в плен живым. И тогда итальянцы убили его... повесили его, как обычного вора...

— Но как могли они! — восклицаю я. — Даже Грациани не посмел бы сделать такую ужасную вещь!

— Но он сделал, он сделал, — отвечает он с сухой усмешкой. — Сам генерал Грациани приказал повесить его. Сиди Омар и десяток его людей были глубоко внутри итальянцами контролируемой территории, когда они решили засвидетельствовать почтение могиле Сиди Рафи, сподвижника Пророка, которая находилась неподалеку. Каким-то образом итальянцы разузнали о его присутствии и перекрыли долину множеством людей с обеих сторон. Выхода не оставалось. Сиди Омар и муджахидин защищались до тех пор, пока в живых не остался лишь он и два других его товарища. В конце концов его лошадь была застрелена под ним и, падая на землю, придавила его. Но старый лев продолжал стрелять из своей винтовки, пока вражеская пуля не раздробила одну его руку; затем он продолжил стрелять другой рукой, пока его боеприпасы не иссякли. Затем они схватили его и понесли связанным в Сулюк. Там он предстал перед генералом Грациани, который спросил его: «Что бы ты сказал, если итальянское правительство в качестве акта милосердия даровало бы тебе жизнь? Готов ли ты пообещать, что проведешь остаток своих дней в мире?» На что Сиди Омар ответил: «Я не перестану воевать против тебя и твоих людей, пока либо ты не покинешь мою страну, либо я не покину этой жизни. И я клянусь тебе Тем, Кто знает, что обитает в людских сердцах, что, если бы мои руки не были связаны в этот самый момент, я бы дрался с тобой голыми руками, старыми и дряхлыми, как я сам...» Тогда генерал Грациани рассмеялся и приказал повесить Сиди Омара на базарной площади в Сулюке — так они и поступили. И они собрали вместе многие тысячи мусульман, мужчин и женщин, из лагерей, где их держали в тюремном заключении, и заставили их наблюдать казнь их лидера...*

* Сей героический подвиг итальянцев случился 16 сентября 1931 года.

- 3 -

Все еще рука об руку, я и Мухаммад Аз-Зувей продвигаемся в направлении зауия Сануси. Темнота повисла над огромной площадью, а шумы базара остались позади. Песок хрустит под нашими ногами. Группами то там, то здесь отдыхают грузовые верблюды. И ряд домов на отдаленной окраине площади расплывается на фоне облачного ночного неба. Он напоминает мне оконечность далекого леса, наподобие тех можжевеловых лесов на плоскогорьях Киренаики, где я впервые встретил Сиди Омара Аль-Мухтара, и память о том безрезультатном путешествии всплывает во мне со всеми его трагическими оттенками темноты, опасности и смерти. Я вижу хмурое лицо Сиди Омара, склонившегося над маленьким мерцающим костром, и слышу его сухой серьезный голос: «Мы должны драться за нашу веру и нашу свободу, пока мы не выгоним захватчиков прочь или не умрем сами... У нас нет другого выбора...»

То была странная миссия, что привела меня в Киренаику в конце января 1931 года. Несколько месяцев до этого — чтобы быть точным, осенью 1930 года — великий Сануси приехал в Медину. Я проводил часы вместе с ним и Мухаммадом Аз-Зувей, обсуждая отчаянное положение муджахидин, которые продолжали борьбу в Киренаике под руководством Омара Аль-Мухтара. Было очевидным, что, если они не получат скорую и действенную помощь извне, они не смогут продержаться долго.

Ситуация в Киренаике была приблизительно следующей. Итальянцы крепко осели во всех городах на побережье и нескольких объектах в северной части Джабаль Ахдар, «Зеленые Горы» центральной Киренаики. Территория между этими укрепленными пунктами постоянно патрулировалась бронеавтомобилями и большим количеством пехоты, главным образом эритрейскими аскари, которые поддерживались воздушными эскадрильями, совершавшими частые рейды в глубь страны. Бедуины (они составляли основную часть сопротивления Сануси) не могли передвигаться незамеченными и сразу же обстреливались с воздуха. Часто случалось так, что самолет разведки сообщал о наличии палаточного лагеря по беспроводному оборудованию в ближайший гарнизон; и, пока пулеметы аэроплана не давали людям разбежаться в разные стороны, несколько бронированных автомобилей поспевали к месту и проезжали прямиком по палаткам, верблюдам и людям, без разбора убивая каждого в пределах досягаемости: мужчин, женщин, детей и скот; а всех выживших из людей и животных собирали вместе и уводили на север в огромные огороженные колючей проволокой загоны, сделанные итальянцами возле берега. В то время, к концу 1930 года, около восьмидесяти тысяч бедуинов вместе с несколькими сотнями тысяч голов скота были загнаны на территорию, которая не могла дать пропитания и четверти от их числа. В результате чего смертность среди людей и животных была ужасающая. Ко всему прочему, итальянцы возводили забор из колючей проволоки вдоль египетской границы от побережья на юг к Джагбубу, чтобы сделать невозможной доставку припасов для партизан из Египта. Отважное племя Магариба под предводительством их непобедимого лидера Аль-Атайуиша, правой руки Омара Аль-Мухтара, все еще оказывало жесткое сопротивление возле западного берега Киренаики, однако большая часть племени уже была разбита превосходящими силами и вооружением итальянцев. Глубоко на юге племя Зувайя, ведомое девяностолетним Абу Караййимом, вело отчаянные бои, несмотря на потерю их племенного центра, оазиса Джалу. Голод и болезни истребляли бедуинское население внутри страны.

Вся военная сила, которую Сиди Омар мог задействовать в любой отдельно взятый момент времени, насилу превышала тысячу человек. Это, однако, не являлось полностью следствием недостатка людей. Партизанская война, которую вели муджахидин, не позволяла иметь большие группировки солдат, но зависела скорее от скорости и подвижности маленьких атакующих подразделений, которые внезапно появлялись из ниоткуда, атаковали итальянские колонны или аванпосты, захватывали оружие и рассыпались без следа в густые можжевеловые леса и изрезанные уади нагорья Киренаики. Было очевидным то, что такие маленькие группы, как бы ни были они храбры и как бы не презирали они смерть, никогда бы не смогли одержать победу в решающем сражении над противником, в распоряжении у которого были почти неограниченные ресурсы и вооружение. Следовательно, задачей было усиление муджахидин, чтобы они могли не только наносить урон захватчикам время от времени, но и возвратить себе позиции, в которых противник укрепился, и удержать эти позиции перед лицом новых вражеских атак.

Такое усиление Сануси зависело от нескольких факторов: постоянный приток крайне необходимого продовольствия из Египта; оружие, с которым можно было встретить стремительные атаки аэропланов и бронеавтомобилей, в особенности противотанковые ружья и тяжелые пулеметы; обученный технический персонал для эксплуатации такого оружия и для обучения муджахидин его использованию; наконец, установление надежной беспроводной связи между различными группами муджахидин в Киренаике и тайными базами снабжения внутри египетской территории.

Около недели каждый вечер великий Сануси, Сиди Мухаммад и я обсуждали возможные варианты помощи. Сиди Мухаммад выразил мнение о том, что единовременное усиление муджахидин в Киренаике не решит проблемы. Он верил, что оазис Куфра, располагавшийся глубоко на юге Ливийской Пустыни и служивший центром ордена Сануси при Сайиде Ахмаде, должен снова стать сосредоточением всех будущих военных действий, так как Куфра была все еще вне досягаемости итальянских войск. Оазис располагался, более того, на прямом (хотя и длинном и сложном) караванном маршруте в египетские оазисы Бахрийя и Фарафра и, следовательно, мог бы снабжаться провизией более эффективно, чем любой другой населенный пункт страны. Куфра могла также стать центром сбора многих тысяч беженцев из Киренаики, которые жили в египетских лагерях, и таким образом сформировать постоянный источник людских ресурсов для подразделений Сиди Омара на севере. Будучи хорошо укрепленным и оснащенным современным оружием, оазис мог бы сдержать пулеметные атаки низколетящих самолетов, тогда как бомбардировка с большой высоты не могла навредить такой широко разбросанной группе поселений.

Великий Сануси сказал, что, если подобная реорганизация борьбы возможна, он сам вернется в Куфру для координирования дальнейших операций оттуда. Я, со своей стороны, настоял на том, что для успеха такого предприятия Сайид Ахмад обязан восстановить хорошие отношения с британцами, которых он так резко и без всякой необходимости настроил против себя своей атакой в 1915 году. Такое улучшение отношений было вполне возможно, так как Британия не особенно благосклонно смотрела на экспансионистские настроения Италии, особенно теперь, когда Муссолини раструбил на весь мир о его намерении «вновь воссоздать Римскую Империю» по обоим берегам Средиземного моря и бросал алчный взгляд также и на Египет.

Мой сильный интерес к судьбе Сануси не был просто результатом моего восхищения предельным героизмом за правое дело: гораздо больше меня интересовало возможное влияние победы Сануси на весь арабский мир. Подобно стольким многим мусульманам я многие годы возлагал свои надежды на Ибн Сауда как на потенциального лидера исламского возрождения; и теперь, когда эти надежды оказались тщетными, я видел лишь одно движение во всем мусульманском мире, которое искренне боролось за воплощение идеала исламского общества, — движение Сануси, теперь ведущее беззаветную битву за выживание.

И потому что Сайид Ахмад знал, насколько сильно мои собственные эмоции были вовлечены в дело Сануси, он теперь повернулся ко мне и, смотря прямо мне в глаза, спросил:

— Может быть, ты, о Мухаммад, съездишь в Киренаику от нашего имени и разузнаешь, что может быть сделано для муджахидин? Возможно, ты сможешь оценить вещи более свежим взглядом?

Я посмотрел на него и кивнул, не произнося и слова. Хотя я знал о его уверенности во мне и, следовательно, не был сильно удивлен его предложением, оно все же поразило меня. Перспектива приключения такого масштаба оживила меня неимоверно; однако что возбуждало меня еще больше, так это мысль о возможности содействия делу, за которое так много людей положили свои жизни.

Сайид Ахмад потянулся к полке над своей головой и достал копию Корана, обернутую в шелковый чехол. Кладя ее на свои колени, он взял мою руку двумя своими и положил ее на Книгу:

— Поклянись, о Мухаммад, Тем, Кто знает, что в сердцах у людей, что ты всегда будешь верно служить муджахидин...

Я поклялся; и никогда в своей жизни я не был более уверен в том, что пообещал, чем в тот самый момент.

Миссия, которую доверил мне Сайид Ахмад, требовала крайней секретности. Так как мои отношения с великим Сануси были хорошо известны и не могли ускользнуть от внимания дипломатических миссий в Джедде, было неразумным ехать открыто в Египет и подвергаться риску быть выслеженным там. Мое недавнее разоблачение интриг, связанных с восстанием Файзала Ад-Дауиша, очевидно не улучшило мою репутацию в глазах британцев, и было очень вероятно, что они будут внимательно наблюдать за мной, как только я ступлю на египетскую землю. Поэтому мы решили, что даже мое путешествие в Египет должно храниться в тайне. Я пересеку Красное море на арабском парусном судне и высажусь тайком, без паспорта или визы, на одном из уединенных мест вдоль побережья Верхнего Египта. В Египте я смогу свободно передвигаться под видом горожанина из Хиджаза, так как многие мекканцы и мединцы, которые приехали туда по делам торговли или в поисках будущих паломников, были привычной картиной в египетских городах и деревнях; и, так как я идеально владел диалектом Хиджаза, я мог бы с легкостью сойти за уроженца одного из двух священных городов.

Несколько недель понадобилось для завершения организационных работ, которые включали тайную переписку с Сиди Омаром в Киренаике и членами Сануси в Египте. И так только в начале января 1931 года Зейд и я отправились из портового городка Янбу в Хиджазе к редко посещаемому участку берега. Была безлунная ночь, ходьба по неровной дороге в сандалиях была крайне неприятна. Я споткнулся, и рукоятка пистолета Люгера, спрятанного под моим хиджазским кафтаном, ударила по моим ребрам — и мне живо представился опасный характер приключения, в которое я пустился.

И вот я шагал к месту встречи с неизвестным арабским шкипером, который должен был перевезти меня на дау через море и высадить тайно где-то на египетском берегу. У меня не было никаких документов, которые могли бы удостоверить мою личность, и поэтому было бы нелегко доказать, кто я такой, если меня поймают в Египте. Но даже риск провести несколько недель в египетской тюрьме был ничем по сравнению с опасностями, которые лежали далеко впереди. Мне нужно было проделать путь через всю Западную Пустыню, не будучи замеченным разведывательными самолетами итальянцев и по возможности сторожевыми бронеавтомобилями, в сердце страны, где только оружие имело слово. «Почему я делал это?» — спрашивал я себя.

Хотя опасность и была знакома мне, я никогда не искал ее ради потенциального возбуждения. Когда бы я ни сталкивался с ней, это всегда был ответ на мотивы, сознательные или подсознательные, связанные на очень личном уровне с моей собственной жизнью. Тогда что можно сказать о нынешнем предприятии? Действительно ли я верил, что мое вмешательство могло повернуть ход событий в пользу муджахидин? Я бы хотел думать так, но в глубине души я знал, что отправляюсь по утопическому поручению. Тогда зачем — во имя всего святого! — я рисковал своей жизнью, как никогда ранее, с такой скудной перспективой впереди?

Но ответ имелся даже до того, как сам вопрос был осознанно сформулирован.

Когда я узнал Ислам и принял его в качестве своего уклада жизни, я думал, что все мои вопросы и поиски подошли к концу. Только со временем, совсем понемногу, я осознал, что это не было целью: ведь принятие образа жизни как обязательства нераздельно связано, по крайней мере для меня, с желанием следовать ему среди единомышленников, и не только следовать в личном смысле, но также работать на благо его общественной реализации внутри избранной общины. Для меня Ислам являлся дорогой, но не целью, и отчаянные партизаны Омара Аль-Мухтара воевали за свободу, протаптывая своей кровью эту дорогу, так же как делали сподвижники Пророка тринадцать веков назад. Помощь им в их сложной и горькой борьбе, каким бы сомнительным ни был результат, была необходима для меня лично так же, как молитва...

И вот появился берег. В мягких накатах мелких, плескавшихся о гальку волн качалась лодка, которая должна была отвезти нас к кораблю, поставленному на якорь в темноте на расстоянии. Когда одинокий гребец поднялся в ожидающей нас лодке, я повернулся к Зейду:

— Зейд, брат мой, знаешь ли ты, что мы отправляемся в рискованное предприятие, которое может оказаться более опасным для тебя и меня, чем все Ихван Ад-Дауиша вместе взятые? Не смотришь ли ты назад с томлением по тишине Медины и спокойствию в кругу твоих друзей?

— Твой путь — мой путь, о мой дядя, — ответил он. — И не ты ли сам сказал мне, что стоячая вода портится и становится мутной? Поехали — и пусть вода течет, пока не станет чистой...

Корабль был большим неуклюжим дау, такие часто курсируют около берегов Аравии. Он был выстроен полностью из дерева и имел запах вяленой рыбы и водорослей, высокую корму, две мачты с латинским парусом, а между ними — большую каюту с низким потолком. Раис, или шкипер, был иссохшим старым арабом из Муската. Маленькие блестящие глаза, которые всматривались в меня из-под складок объемного разноцветного тюрбана, несли в себе выражение настороженности, говорившей о долгих годах, проведенных в опасностях и противозаконных похождениях; и изогнутый, покрытый серебром кинжал у него за поясом, казалось, не был простым украшением.

— Мархаба, йа мархаба, мои друзья! — воскликнул он, когда мы вскарабкались на борт. — Час хорошего предзнаменования!

Как много раз, размышлял я, он оказывал такой радушный прием бедным хаджи, которых он тайком брал на борт в Египте и, без дальнейших размышлений об их безопасности, высаживал на берегу Хиджаза, чтобы они могли избежать выплаты обременяющего их налога, взимаемого саудийским правительством с тех, кто желает совершить паломничество к Дому Божьему? И сколько раз он использовал те же самые слова, приветствуя торговцев рабами, которые, в полном противоречии с законом Ислама, захватывали несчастных эфиопов для продажи их на невольнических рынках Йемена? Но, утешал я себя, опыт, который получил наш раис, как бы ни была сомнительной его биография, был лишь на руку нам, так как он знал окрестности Красного моря, как мало кто другой, и мог надежно высадить нас на безопасный берег.

И в самом деле спустя четыре ночи после того, как мы сели на дау, мы высадились, снова на лодке, к северу от порта Кусайр на побережье Верхнего Египта. К нашему удивлению, раис отказался взять деньги, «так как, — заявил он с ухмылкой, — мне заплатили мои хозяева». Потом добавил: «Да пребудет с вами Господь».

Как я и предполагал, было несложно оставаться незаметным в Кусайр, так как город привык видеть людей в хиджазской одежде. Утром после нашего прибытия мы забронировали места в полуразвалившемся автобусе, отправлявшемся в Ас-Сиют на Ниле; и, зажатые между угрожающе толстой женщиной, которая везла полную цыплят корзину на огромных коленях, и феллахом, который, когда увидел наши одеяния, сразу начал вспоминать хадж, совершенный им десять лет назад, Зейд и я начали первый этап нашего африканского путешествия.

Я всегда полагал, что любой человек, вовлеченный в тайное и рискованное предприятие, непременно чувствует себя объектом подозрений со стороны всех вокруг и думает, что его личина очевидна каждому. Однако, как ни странно, у меня не было такого чувства в этот раз. В течение прошлых лет, проведенных в Аравии, я вошел в жизнь ее людей так всецело, что почему-то мне и не пришло в голову рассматривать себя как кого-то не из них; и, хотя я никогда не разделял специфических торговых интересов мекканцев и мединцев, я теперь чувствовал себя настолько комфортно в моей роли предлагающего услуги, связанные с паломничеством, что вскоре оказался посреди почти «профессиональных» переговоров с несколькими другими пассажирами о совершении хаджа. Зейд втянулся в дух этой игры с огромным пылом. И так первые часы нашего путешествия были проведены в живых беседах.

После пересадки на поезд в Ас-Сиюте мы наконец прибыли в маленький городок Бани Суеф и прямиком отправились к дому связного Сануси, Исмаила Ад-Диби, низенького плотного человека с радостным видом, разговаривающего на звонком арабском Верхнего Египта. Будучи лишь торговцем тканями среднего достатка, он не являлся одним из выдающихся людей города, но его верность ордену Сануси была проверена много раз, а его личная привязанность к Сайиду Ахмаду сделала его вдвойне надежным. Хотя и был поздний час, он поднял слугу приготовить нам еду и, пока мы ожидали трапезы, подробно изложил все свои приготовления.

Прежде всего, сразу после получения послания от Сайида Ахмада, он связался с хорошо известным членом королевской семьи Египта, который на протяжении лет являлся горячим и активным сторонником движения Сануси. Принц был полностью посвящен в цели моей миссии; он с готовностью согласился выделить необходимые средства в мое распоряжение, а также предоставить верховых животных и двух надежных проводников для путешествия по пустыне к границам Киренаики. В это время, сообщил нам хозяин дома, они ожидали нас в одном из пальмовых садов на окраине Бани Суеф.

Мы с Зейдом к тому времени сбросили свои хиджазские одежды, которые бы привлекли к себе излишнее внимание на маршрутах Западной Пустыни. Вместо них нам дали хлопковые штаны и туники североафриканского покроя, а также шерстяные бурнусы, такие что носят на западе Египта и в Ливии. Из подвала своего дома Исмаил достал два коротких кавалерийских карабина итальянского образца, «так как будет легче пополнять боеприпасы для такого ружья среди муджахидин».

Следующей ночью в сопровождении Исмаила мы вышли из города. Наши два проводника оказались бедуинами из египетского племени Ауляд Али, среди которого орден Сануси имел много сторонников; один из них, жизнерадостный молодой человек по имени Абдулла, участвовал в сражении в Киренаике годом ранее и мог, таким образом, предоставить нам важную информацию о том, что нас ожидало там. Другой, чье имя я забыл, был сухопарым, мрачным парнем, он разговаривал редко, но проявил себя не менее благонадежно, чем более любезный Абдулла. Четыре верблюда, которых они имели при себе, — сильные, быстрые дромедары породы Бишарин — были, очевидно, выбраны за их качества; на верблюдах были седла, не очень отличавшиеся от тех, к которым я привык в Аравии. Так как нам было необходимо двигаться быстро, без долгих остановок, приготовление еды исключалось на протяжении большей части пути; следовательно, наша провизия была проста: большая сумка с финиками и сумка поменьше, наполненная до отказа жестким подслащенным печеньем, сделанным из грубой пшеничной муки и фиников, а три верблюда несли на седлах бурдюки с водой.

Немногим ранее полуночи Исмаил обнял нас и испросил Божьего благословения на наше предприятие; я мог видеть, как он глубоко тронут. С Абдуллой впереди мы оставили пальмовый сад позади и вскоре в ярком свете луны посеменили бодрым шагом по усыпанной гравием пустынной равнине на северо-запад.

Мы держались подальше от главных караванных маршрутов в связи с необходимостью избегать встречи с египетской пограничной службой, чьи машины и верховые военно-полицейские формирования могли, насколько нам было известно, патрулировать эту часть Западной Пустыни. Однако, так как почти все движение между Бахрийей и долиной Нила проходило через Файюм, далеко на север, риск был невелик.

В течение первой ночи мы покрыли расстояние приблизительно в тридцать миль и остановились на день в купе тамарисковых кустов; во вторую и последующие ночи мы прошли еще больше, так что перед рассветом четвертого дня мы подошли к краю глубокой низины, внутри которой располагался оазис Бахрийя.

Между тем как мы разбили лагерь под прикрытием валунов снаружи оазиса, который состоял из нескольких отдельных плантаций и поселений, главным из которых была деревня Бауити, Абдулла спустился пешком по крутому скалистому склону в покрытую пальмами низину, чтобы разыскать нашего связного в Бауити. Он не мог вернуться до наступления ночи, поэтому мы улеглись спать в тени скал — приятный отдых после напряженного и холодного ночного перехода. Все же я не мог спать долго, так как слишком большое количество мыслей занимало мою голову.

Я раздумывал над нашими планами, и мне казалось, что было бы не слишком тяжело поддерживать постоянную линию связи между Бани Суеф и Бахрийей; даже большие караваны смогли бы, я был уверен, пройти незамеченными между этими двумя точками при соблюдении достаточных мер предосторожности. Несмотря на тот факт, что пост пограничной службы находился в Бауити (мы могли видеть его белые здания с высоты нашего убежища около оазиса), можно было бы установить тайный беспроводный радиопередатчик в одной из более удаленных деревень на юге Бахрийи. На этот счет я был обнадежен спустя несколько часов Абдуллой и сопровождавшим его старым бербером, нашим связным. Оказалось, что по преимуществу оазис лишь формально наблюдался правительством; и, что было еще более важным, жители в подавляющем большинстве поддерживали Сануси.

Еще пять ночей напряженного перехода: сначала по гравию и растрескавшейся земле и затем по плоским песчаным дюнам; через необитаемый оазис Ситра и его безжизненное темно-синее соленое озеро, окаймленное камышом и зарослями диких пальм; через низину Ардж с ее фантастическим скалистым известняком, которому лунный свет придает призрачный, потусторонний вид; и к концу пятой ночи перед нами появляется оазис Сива...

Многие годы одним из моих самых сокровенных желаний было посетить этот отдаленный оазис, в котором когда-то находился храм Амона и оракул, известный на весь древний мир; однако мое желание каким-то образом оставалось неудовлетворенным. И теперь он лежал передо мной в первых лучах зари: огромное пространство из пальмовых рощ, окружающих одинокий холм, на котором городские дома, укоренившиеся в скале, как пещерные жилища, поднимались ряд за рядом к высокому, коническому минарету, который увенчивал плоскую вершину, — необычное нагромождение разрушающейся каменной кладки наподобие того, что можно видеть во сне... Мной вдруг завладело стремление войти в эти загадочные пределы и побродить по улочкам, которые видели времена фараонов, а также увидеть руины храма, где Крёз, царь Лидии, услышал оракула, предвещающего его конец, и где Александру Македонскому было предсказано завоевание мира.

И снова мое стремление должно было остаться неудовлетворенным. Хотя и в такой близости, город Сива должен остаться закрытым для меня. Безрассудным было бы посетить место, настолько удаленное от связи с внешним миром и настолько не привыкшее к чужеземцам, что каждому новому лицу было бы суждено сразу привлечь к себе внимание, ведь, располагаясь почти на ливийской границе, Сива тщательно охранялась пограничной службой, а также, вне всяких сомнений, была полна доносчиков, оплачиваемых итальянской стороной. Итак, сожалея и утешая себя мыслью о том, что увидеть ее не было в моих силах в эту поездку, я выбросил Сиву из головы.

Мы объехали город по широкой дуге к югу и наконец разбили лагерь в роще диких пальм. Не позволяя себе отдыхать — а мы и не намеревались останавливаться в такой близости от границы дольше, чем того требовали обстоятельства, — Абдулла сразу же выехал в близлежащий хутор, чтобы разыскать человека, которому Сайид Ахмад поручил перевести нас через границу. Через пару часов он вернулся с двумя новыми проводниками и четырьмя свежими верблюдами, которые должны были повезти нас дальше. Проводники, бедуины Бараса из Джабаль Ахдар, являлись людьми Омара Аль-Мухтара, посланными специально, чтобы провести нас через участок между оккупированными итальянцами оазисами Джагбуб и Джалу на плато Киренаики, где я должен был встретиться с Омаром.

Абдулла и его друг расстались с нами, чтобы возвратиться в свою деревню в Египте; и под руководством двух муджахидин, которых звали Халиль и Абд ар-Рахман, мы начали наше недельное шествие через почти безводную пустынную степь, которая медленно поднималась в направлении Джабаль Ахдар. Это было самое сложное путешествие по пустыне в моей жизни. Хотя и не было большого риска быть обнаруженным итальянским патрулем, если, соблюдая все меры предосторожности, скрываться днем и передвигаться только ночью, необходимость избегания редко расположенных колодцев сделала переход ночным кошмаром. Лишь раз мы смогли напоить наших верблюдов и заполнить наши бурдюки у одного из одиноких колодцев в Уади аль-Мра — и это почти стоило нам наших жизней.

Мы подъехали к колодцу позднее, чем предполагалось: собственно, рассвет забрезжил, когда мы начали поить наших животных, а когда мы закончили, солнце уже стояло высоко. Нам все еще предстояло, как сказал нам Халиль, проехать два добрых часа до того, как мы достигнем скалистой низины, которая должна была послужить нам укрытием на дневное время. Но едва мы возобновили свой ход, как зловещий гул аэроплана нарушил тишину пустыни, — и несколько минут спустя маленький моноплан появился над нашими головами, круто накренился и стал размеренно снижаться по спирали. Укрыться было негде, поэтому мы спрыгнули с верблюдов и рассыпались по сторонам. В тот самый момент пилот открыл огонь из пулемета.

— Вниз, на землю! — крикнул я. — Не двигайтесь, притворитесь мертвыми!

Но Халиль, который, должно быть, был во многих подобных стычках за свои долгие годы, проведенные с муджахидин, не «притворялся мертвым». Он лег на спину, положил голову на булыжник и, оперев винтовку о поднятое колено, начал стрелять в приближающийся самолет: и не как попало, но прицеливаясь перед каждым выстрелом, как будто на учебной стрельбе. Это был чрезвычайно отважный поступок, так как самолет обрушился на него в пологом пикировании, разбрызгивая песок пулями. Но одна из пуль Халиля, должно быть, попала в самолет, потому что он внезапно отклонился в сторону, повернул носом кверху и быстро начал набирать высоту. Пилот, вероятно, решил, что было бы нецелесообразно обстреливать четырех врагов с риском для своей собственной безопасности. Он покружил еще раз или два над нами и затем скрылся на востоке, в направлении Джагбуба.

— Эти итальянцы, собачье отродье, — трусы, — объявил Халиль негромко, когда мы собрались вместе снова. — Они любят убивать, но не любят шибко выставлять свою собственную шкуру.

Никто из нас не пострадал, но верблюд Абд ар-Рахмана был мертв. Мы перенесли его седельные вьюки на животное Зейда, и впредь он ехал, сидя позади Зейда.

Три ночи спустя мы достигли можжевеловых лесов Джабаль Ахдар и благодарно обменяли наших измотанных верблюдов на лошадей, которые ожидали нас в укромном месте под присмотром группы муджахидин. Отныне пустыня была позади; мы ехали по холмистому и скалистому плато, которое пересекали во всех направлениях пересохшие русла рек и которое было усыпано можжевельником, местами формировавшим почти непроходимые заросли. Эта дикая и непроторенная земля в сердце итальянцами оккупированной территории являлась охотничьим угодьем муджахидин.

Еще четыре ночи — и мы прибыли к Уади ат-Таабан, «Долина утомленного», как ее прозвали самым надлежащим образом, где мы должны были встретиться с Омаром Аль-Мухтаром. Тщательно укрывшись в густо усаженной деревьями расщелине с лошадьми, привязанными под скалой, мы ожидали приезда Льва Джабаль Ахдар. Ночь была холодная, беззвездная и полная шелестящей тишины.

До приезда Сиди Омара оставалось еще несколько часов. И так как ночь была чрезвычайно темной, наши два бедуина Бараса не видели оснований для того, чтобы не поехать пополнить наших запасов воды из колодцев Бу Сфайи, несколько миль на восток. Это правда, что укрепленный итальянский пост находился меньше чем в полумиле от Бу Сфайи, «но, — сказал Халиль, — те трусливые дворняги не посмеют покинуть своих стен в такую темную ночь».

Итак, Халиль и Зейд выехали на лошадях с двумя пустыми бурдюками, обвязав обрезками ткани копыта лошадей во избежание издавания всякого звука о каменистую землю. Они исчезли в темноте, а мы с Абд ар-Рахманом прижались друг к другу для тепла возле низкой скалы. Разжигать огонь было бы слишком опасно.

По прошествии часа или около того послышался хруст веток среди можжевельника; сандалия мягко ступила на камень. Мой напарник сразу же вскочил, постоял немного с винтовкой в руках, всматриваясь в темноту. Ослабленный зов, довольно похожий на вой шакала, донесся из чащи, и Абд ар-Рахман, свернув ладони около рта, издал похожий звук. Фигуры двух людей появились перед нами. Они шли пешком и несли винтовки. Когда они подошли, один из них сказал: «На пути Господа». И Абд ар-Рахман ответил: «Нет ни силы, ни могущества, кроме как у Него», — что казалось своего рода паролем.

Один из двух пришедших — оба были одеты в изорванные джарды, накидки ливийских бедуинов, — очевидно, знал Абд ар-Рахмана, так как он взял его за обе руки и поприветствовал нежно. Меня представили, и двое муджахидин пожали мне руку по очереди. Один из них сказал:

— Да пребудет с тобой Бог. Сиди Омар скоро будет.

Мы стали слушать. По прошествии, возможно, десяти минут ветки снова затрещали в можжевеловых кустах и еще трое людей вышли из тени, каждый с отдельной стороны, приближаясь к нам с винтовками наготове. Когда они убедились, что мы на самом деле были теми, кого они ожидали встретить, они тотчас разошлись в чащу, опять в разных направлениях, явно намереваясь надежно следить за сохранностью своего лидера.

И вот появился он, верхом на маленькой лошади, чьи копыта были обвязаны тканью. Два человека шли по обе стороны, и еще несколько следовали позади. Когда он достиг скалы, где ожидали мы, один из его людей помог ему спешиться, и я увидел, что он двигается с трудом (позднее я узнал, что он был ранен в стычке около десяти дней до этого). В свете поднимающейся луны я смог теперь разглядеть его лучше: человек средних лет с крупной костью, короткая белоснежная борода окаймляла его мрачное лицо с глубокими морщинами, глаза сидели глубоко, по морщинкам вокруг них можно было догадаться, что при прочих обстоятельствах они легко могли рассмеяться, но теперь в них была лишь темнота, и страдание, и мужество.

Я шагнул вперед навстречу ему и почувствовал сильное сжатие его грубой руки.

— Добро пожаловать, сын мой, — и, пока он говорил, его глаза проскользили по мне проницательно, оценивающе, — глаза человека, для которого опасность была хлебом насущным.

Один из его людей расстелил одеяло на земле, и Сиди Омар медленно сел. Абд ар-Рахман наклонился поцеловать его руку и затем, после разрешения командира, принялся разводить маленький костер под сенью нависшей скалы. В блеклом свете костра Сиди Омар прочитал письмо от Сайида Ахмада, которое я привез с собой. Он прочитал внимательно, свернул его, подержал мгновение над своей головой — жест уважения и преданности, который вряд ли можно увидеть в Аравии, но который часто встречается в Северной Африке, — и затем повернулся ко мне с улыбкой:

— Сайид Ахмад, да продлит Бог его жизнь, хорошо отзывается о тебе. Ты готов помочь нам. Но я не знаю, откуда может прийти помощь, если не от Бога, Всемогущего, Щедрого. Воистину, мы подходим к концу отведенного нам времени.

— Но этот план, который разработал Сайид Ахмад, — вмешался я, — разве не может он быть новым началом? Если возможно организовать постоянные поставки и сделать Куфру базой для дальнейших операций, нельзя ли будет таким образом сдержать итальянцев?

Я никогда не видел более грустной, более безнадежной улыбки, чем та, с которой ответил мне Сиди Омар:

— Куфра?.. Куфра потеряна. Она была занята итальянцами около двух недель назад...

Эта новость оглушила меня. В течение всех предыдущих месяцев мы с Сайидом Ахмадом строили планы, исходя из предположения, что Куфра может быть превращена в пункт сбора для усиления сопротивления. Куфры нет — и ничего не остается для Сануси, кроме растерзанного плато Джабаль Ахдар, ничего, кроме постепенного затягивания зла итальянской оккупации, потери пяди за пядью, медленного, безжалостного удушения...

— Как была взята Куфра?

Усталым движением Сиди Омар подозвал к себе одного из своих людей:

— Этот человек расскажет тебе историю... Он — один из спасшихся в сражении при Куфре. Он приехал ко мне лишь вчера.

Человек из Куфры сел на землю передо мной и подтянул свой изорванный бурнус вокруг талии. Он говорил медленно, без эмоциональной дрожи в голосе; но его изможденное лицо, казалось, отражало все ужасы увиденного им.

— Они подошли к нам в трех колоннах с трех сторон, с большим количеством бронированных автомобилей и тяжелых орудий. Их самолеты летали низко и бомбили дома, мечети и пальмовые рощи. У нас было всего лишь несколько сотен людей, способных нести оружие; остальные — женщины, дети и старики. Мы защищали дом за домом, но они были слишком сильны по сравнению с нами; в конце концов только деревня Аль-Хауари осталась за нами. Наши винтовки были беспомощны против их бронеавтомобилей; и они превзошли нас. Только несколько из нас успели бежать. Я спрятался в пальмовом саду, ожидая возможности пересечь итальянский фронт; всю ночь я слышал крики женщин, которых насиловали итальянские солдаты и эритрейские аскари. На следующий день старая женщина пришла к моему убежищу и принесла мне воды и хлеба. Она рассказала мне, что итальянский генерал собрал всех выживших перед гробницей Сайида Мухаммада Аль-Махди, на их глазах он разорвал на куски копию Корана, бросил его на землю и наступил на него ногой, выкрикивая: «Пусть теперь ваш бедуинский пророк поможет вам, если сможет!» Затем он приказал, чтобы все пальмы оазиса были срублены, колодцы — разрушены, а все книги в библиотеке Сайида Ахмада — сожжены. На следующий день он приказал взять на самолет некоторых наших стариков и уляма — и их вышвырнули из самолета высоко над землей, чтобы те разбились насмерть... И на протяжении всей второй ночи из своего укрытия я слышал вопли наших женщин, и смех солдат, и выстрелы винтовок... В конце концов я переполз в пустыню в темноте ночи, и нашел отбившегося верблюда, и уехал...

Когда человек из Куфры закончил свой ужасающий рассказ, Сиди Омар мягко притянул меня к себе и повторил:

—Итак, ты видишь, сын мой, мы и в самом деле подошли к концу отведенного нам времени.

И, будто бы отвечая на невысказанный вопрос в моих глазах, он добавил:

— Мы боремся, потому что мы вынуждены бороться за нашу веру и нашу свободу, пока мы не изгоним захватчиков прочь или не умрем сами. У нас нет другого выбора. Богу мы принадлежим, и к Нему мы возвратимся. Мы выслали наших женщин и детей в Египет, чтобы не переживать за их безопасность тогда, когда Бог пожелает, чтобы мы отдали свои жизни.

Послышалось приглушенное жужжание где-то в темном небе. Почти непроизвольным движением один из людей Сиди Омара бросил песка на костер. Самолет, не более чем размытый образ на фоне освещенных лунным светом облаков, пролетел довольно низко над нами в восточном направлении, и звук его мотора постепенно сошел на нет.

— Но, Сиди Омар, — сказал я, — не будет ли лучше для тебя и твоих муджахидин отойти в Египет, пока путь еще открыт? Ведь в Египте можно будет собрать вместе многих беженцев из Киренаики и организовать более действенную военную силу. Сопротивление здесь должно быть остановлено на время, так чтобы люди возобновили свои силы... Я знаю, что британцы в Египте не очень счастливы от мысли иметь сильные итальянские позиции у себя под боком. Видит Бог, они, скорее всего, закроют глаза на твою подготовку, если ты сможешь убедить их, что ты не относишься к ним враждебно...

— Нет, сын мой, слишком поздно для этого. То, о чем ты говоришь, было возможно пятнадцать, шестнадцать лет назад, до того как Сайид Ахмад, да продлит Господь его жизнь, взял на себя атаку британцев, чтобы помочь туркам, которые не помогли нам... Теперь слишком поздно. Британцы и пальцем не пошевелят, чтобы сделать наш жребий легче, а итальянцы решительно настроены сражаться с нами до самого конца и подавить всякую возможность будущего сопротивления. Если я и мои последователи уйдем теперь в Египет, мы никогда не сможем вернуться обратно. Да и как мы покинем наш народ и оставим его без лидера на растерзание врагам Бога?

— Как насчет Сайида Идриса? Разделяет он твои взгляды, Сиди Омар?

— Сайид Идрис — хороший человек, хороший сын великого отца. Однако Бог не даровал ему сердца, способного выдержать такую борьбу...

Глубокая серьезность, но не угнетенность, чувствовалась в голосе Сиди Омара, в то время как он обсуждал со мной неизбежный исход его долгой борьбы за свободу: он знал, что его не ожидает ничего, кроме смерти. Но в смерти не было ужаса для него; он не искал ее, но и не пытался избежать ее. И я уверен, даже если бы он знал, какого рода смерть ожидает его, он бы не стал пытаться избегать ее. Он, казалось, осознавал каждой фиброй своего тела и мозга, что всякий человек несет свою судьбу внутри себя, куда бы он ни шел и что бы он ни делал.

Небольшой шорох послышался из кустов, настолько тихий, что при обычных обстоятельствах его можно было бы не заметить, но тут не было обычных обстоятельств. Я напряг слух в ожидании всякого рода опасности с любой стороны, и тогда я смог отчетливо различить слабые звуки незаметного движения, которое резко прекратилось, чтобы возобновиться несколько мгновений позднее. Кусты зашевелились, и из них выступили Зейд и Халиль, сопровождаемые двумя часовыми; лошади, которых они вели, были нагружены полными водой бурдюками. При виде Сиди Омара Халиль бросился вперед, чтобы поцеловать руку лидера, тогда как я представил Зейда. Острый взор Сиди Омара остановился с очевидным одобрением на аскетическом лице и скромной фигуре Зейда; кладя руку на плечо Зейда, он сказал:

— Добро пожаловать, о брат с земли моих предков. Из каких арабов будешь? — и, когда Зейд сказал ему, что он принадлежит к племени Шаммар, Омар кивнул улыбаясь: — О, тогда ты из племени Хатима Ат-Таййи, самого щедрого из людей...*

* Доисламский воин и поэт Аравии, известный за свою щедрость. Его имя стало синонимом этой добродетели, которой арабы придают первостепенное значение. Племя Шаммар, к которому принадлежал Зейд, уходит корнями к племени Хатима, Тай.

Кто-то из людей Сиди Омара положил несколько фиников, завернутых в ткань, перед нами, и он пригласил нас к этой простой трапезе. Когда мы поели, старый воин встал:

— Пора ехать, братья. Мы находимся слишком близко к итальянскому посту в Бу Сфайе, чтобы позволить утренней заре застать нас здесь.

Мы свернули наш наскоро разбитый лагерь и поехали позади Сиди Омара, тогда как остальные его люди последовали пешком. Как только мы выехали из расщелины, я увидел, что сопровождение Сиди Омара было намного больше, чем я предполагал: один за другим темные тени выбегали из-за скал и деревьев и присоединялись к нашей колонне, и еще несколько людей были расставлены в свободном дозоре далеко справа и слева от нее. Никакой случайный наблюдатель не догадался бы, что около тридцати человек находилось около нас, так как каждый из них двигался тихо, как индейский лазутчик.

До рассвета мы добрались до главного лагеря личной группы партизанов Омара Аль-Мухтара, даур, которая состояла на то время из немногим более двух сотен человек. Лагерь был укрыт в глубоком и узком ущелье, и несколько маленьких костров горели под выступающими над землей скалами. Некоторые спали на земле, другие, размытые тени в серости раннего утра, были заняты различного рода лагерными делами: чисткой оружия, добыванием воды, приготовлением пищи или ухаживанием за несколькими лошадьми, которые были привязаны к деревьям то там, то здесь. Почти все казались одетыми в лохмотья, и ни разу я не видел за все свое пребывание там и одного целого джарда или бурнуса во всей группе. Многие мужчины были в повязках, что говорило о недавних столкновениях с противником.

К моему удивлению, я заметил двух женщин, молодую и пожилую, в лагере. Они сидели возле одного из костров, очевидно поглощенные починкой разодранного седла с помощью грубой длинной иглы.

— Эти наши сестры всегда вместе с нами, куда бы мы ни пошли, — сказал Сиди Омар в ответ на мое немое удивление. — Они отказались уехать в Египет со всеми остальными нашими женщинами и детьми. Мать и дочь... Все мужчины из их семьи были убиты в бою.

На протяжении двух дней и ночи, во время которой лагерь переместили на другое место среди лесов и ущелий плато, Сиди Омар и я рассматривали каждую возможность организации более регулярных поставок для муджахидин. Небольшое количество припасов все еще поступало из Египта. С того времени как Сайид Идрис добился договоренности с ними во время периода кратковременного перемирия с итальянцами, британские власти были склонны снова смотреть с определенной долей терпимости на активность Сануси внутри египетской территории до тех пор, пока эта активность ограничивалась местными передвижениями. В частности, они игнорировали на официальном уровне маленькие группы партизан, которые иногда с успехом пробивались через итальянскую линию обороны и приезжали в Саллум, ближайший египетский городок на побережье, чтобы продать военные трофеи — по преимуществу итальянских мулов — в обмен на крайне необходимые продовольственные товары. Такие вылазки, однако, были чрезвычайно опасны для муджахидин и не могли быть частым явлением, тем более что итальянцы быстро продвигались в строительстве заграждения из колючей проволоки вдоль египетской границы. Сиди Омар согласился со мной, что единственной альтернативой мог быть маршрут, проделанный мною на пути сюда, с тайными хранилищами в египетских оазисах Бахрийя, Фарафра и Сива; однако он сильно сомневался в том, что такая схема может долго оставаться незамеченной для бдительных итальянцев.

(Опасения Омара оказались более чем обоснованными. Несколько месяцев спустя один такой снабженческий караван добрался до муджахидин, но был замечен итальянцами при проходе через участок между Джагбубом и Джалу. Вскоре после этого укрепленный итальянский пост был воздвигнут в Бир Тарфауи, почти посередине между двумя оазисами, и это, наряду с почти постоянным воздушным патрулированием, сделало дальнейшие предприятия такого рода чрезвычайно рискованными.)

Я теперь должен был подумать о своем возвращении. Не желая особенно повторять длинный и тяжелый переход моего путешествия на запад, я справился у Сиди Омара о возможности более короткого маршрута. Таковой имелся, сказал он, но был опасным: через заграждения из колючей проволоки в Саллум. Как оказалось, группа муджахидин готовилась предпринять рискованную попытку такого рода, чтобы доставить муку из Саллума. Я бы мог присоединиться к ним, если захочу. И я решил, что хочу.

Зейд и я попрощались с Омаром Аль-Мухтаром и никогда не видели его больше: менее чем восемь месяцев спустя он был взят в плен и казнен итальянцами.

После почти недельного перехода только по ночам по неровной местности и через можжевеловые чащи восточной части Джабаль Ахдар наша группа, состоящая примерно из двадцати человек, достигла границы между Египтом и Киренаикой около места, где мы планировали совершить наш прорыв. Это место не было выбрано случайно. Хотя колючая проволока растянулась вдоль большей части границы, в те дни заграждение не было полностью завершено. В некоторых местах, как здесь, единственное ограждение было около восьми футов в высоту и четырех футов в ширину, тогда как в других местах уже стояли три отдельных ряда с увесистыми, многократными витками на столбах, вставленных в бетонное основание. Точка, выбранная нами, находилась лишь в полумиле или около того от укрепленного аванпоста, в котором, мы знали, были также бронеавтомобили; однако перед нами стоял выбор между этим участком границы и другим, который, возможно, находился дальше от аванпостов, но был укреплен двойной или даже тройной линией проволоки.

Мы договорились, чтобы нас встретили через несколько миль от границы внутри египетской территории доброжелатели Сануси с транспортными животными. Таким образом, нам не нужно было подвергать опасности своих собственных лошадей; их отослали назад с несколькими муджахидин, а остальные — я и Зейд среди них — подошли к проволоке пешком сразу перед наступлением полуночи. Темнота была нашей единственной защитой, так как итальянцы вырубили все деревья и кусты вдоль границы.

С дозорными, расставленными на расстоянии в несколько сотен метров к северу и к югу, шестеро из нас, вооруженные инструментами для перерезания проволоки и тяжелыми кожаными перчатками, захваченными в предыдущих налетах на итальянские рабочие отряды, поползли вперед на четвереньках; остальные прикрывали их продвижение винтовками. Атмосфера была напряженной. Напрягая свой слух и вслушиваясь в каждый шорох, я мог различить лишь хруст гравия под тяжестью ползущих тел и редкое пение ночных птиц. Затем послышался первый скрип ножниц, режущих проволоку, — он прозвучал, словно взрыв в моих ушах, — и приглушенное стаккато щелкающих металлических проводов: щёлк, щёлк, щёлк... трение и лязганье, глубже и глубже в заграждение...

Еще один голос певчей птички раздался в ночи, но в этот раз это была не птица, но сигнал — сигнал одного из наших дозорных на севере, предупреждающий о приближении опасности... и почти в тот же самый момент мы услышали гул приближающегося к нам мотора. Луч прожектора наискось проскользил в воздухе. Как один, мы бросились на землю, кроме тех, кто резал проволоку: они продолжали свою работу теперь в отчаянном темпе, больше не заботясь о незаметности, просто перерезая, взламывая провода ножницами и прикладами ружей, подобно одержимым. Несколько секунд спустя раздался выстрел — наш северный дозорный. Бригада бронеавтомобиля, должно быть, заметила его, так как луч прожектора вдруг метнулся вниз и мы услышали зловещий треск пулемета. Рев мотора усилился, и черный силуэт устремился прямо на нас, луч отчетливо вылавливал нас на земле. Вслед за этим последовала волна пулеметного огня; стрелок явно целился слишком высоко: я слышал, как пули со свистом пролетали над нашими головами. Лежа на животах, мы начали ответный огонь из винтовок.

— Прожектор, прожектор! — закричал кто-то. — Целься в прожектор! — и прожектор погас, несомненно разбитый пулей одного из наших снайперов. Бронеавтомобиль вдруг остановился, но его пулеметчик продолжал стрелять вслепую. В тот самый момент крик впереди нас объявил о том, что брешь в заграждении была завершена, и один за другим мы начали протискиваться сквозь узкую щель, раздирая свои одежды и плоть о колючую проволоку. Звук бегущих шагов — и еще две одетых в джарды фигуры бросились в брешь в заграждении: наши дозорные снова примкнули к нам. Итальянцам явно не хотелось покидать свой автомобиль и вступать в открытый бой...

И затем мы встали на египетскую землю, или, скорее, мы продолжали бежать, прячась за булыжниками, песчаными гребнями и одинокими кустами от преследовавшего нас некоторое время беспорядочного огня из-за границы.

Рассвет застал нас глубоко внутри египетской территории и вне опасности. Из наших двадцати с лишним человек пять пропали, предположительно погибли, а четверо были ранены, хотя и не серьезно.

— Бог смилостивился над нами, — сказал один из раненных муджахидин. — Иногда половина наших людей погибает при переходе через заграждение. Но ведь никто не умирает, если Бог, Свят Он и Велик, не желает его смерти... И разве Священная Книга не говорит: «Не говорите о тех, кто погиб на пути Бога, как о мертвых, — они живы...»?

Две недели спустя, после возвращения через Марса Матрух и Александрию в Верхний Египет и оттуда, как было спланировано заранее, на дау обратно в Янбу, Зейд и я снова очутились в Медине. Все приключение наше заняло около двух месяцев, и наше отсутствие в Хиджазе едва ли кто-то заметил...

Когда я переступаю вместе с Сиди Мухаммадом Аз-Зувей через порог скромной зауия Сануси в Медине, те тусклые отголоски смерти и отчаяния задерживаются в моей голове: и запах можжевельника, и сжатие сердца при звуке пуль, пролетающих над моей головой, и боль от безнадежного искания; и затем память о моем приключении в Киренаике угасает, и только боль остается.

- 4 -

И вот я снова стою перед Великим Сануси и смотрю на уставшее лицо старого воина; и снова я целую руку, державшую меч так долго, что она не может держать его более.

— Да благословит Господь тебя, о сын мой, и сделает твой путь безмятежным... Прошло больше года с того момента, как мы виделись в последний раз; и этот год видел окончание наших надежд. Но вся хвала принадлежит лишь Богу, что бы Он ни предписал...

Должно быть, это действительно был печальный год для Сайида Ахмада: морщины вокруг его рта стали еще глубже, а голос — ниже, чем всегда. Старый орел сломился. Он сидит съежившись на ковре, его белый бурнус туго обтягивает его, будто бы для теплоты, он смотрит пристально, без слов, в бесконечность.

— Если бы мы только могли спасти Омара Аль-Мухтара, — шепчет он. — Если бы мы только могли убедить его уйти в Египет, пока еще было время...

— Никто не смог бы спасти Сиди Омара, — успокоил я его. — Он не хотел спастись. Он предпочел умереть, когда не смог победить. Я знал это, когда попрощался с ним, о Сиди Ахмад.

Сайид Ахмад кивает тяжело:

— Да, я тоже знал это, я тоже знал это... Я узнал это слишком поздно. Иногда мне кажется, что я зря откликнулся на зов из Стамбула семнадцать лет назад... Разве не было это началом смерти не только для Омара, но для всех Сануси?

На это у меня нет ответа, так как я всегда полагал, что решение Сайида Ахмада начать эту бессмысленную войну против британцев было самой смертоносной ошибкой его жизни.

— Но, — добавляет Сайид Ахмад, — как мог я поступить иначе, когда Халиф Ислама просил меня о помощи? Был ли я прав или ошибался? Но кто, кроме Бога, может сказать, прав ли человек или нет, если он следует зову своей совести?

И правда, кто?

Голова Великого Сануси раскачивается медленно из стороны в сторону в болезненном недоумении. Его глаза прикрыты поникшими веками; и с неожиданной уверенностью я понимаю, что они никогда не будут снова гореть огнем надежды.*

Сайид Ахмад умер в Медине на следующий год (1933).

Далее: XII. Конец пути