Печать

VIII. Джинны

- 1 -

Солнце садится, как вдруг большая черная змея проползает перед нами, толстая, как детская рука, и длиною в метр. Она останавливается и поднимает голову в нашу сторону. Почти рефлекторным движением я скатываюсь с седла, отцепляю свой карабин, становлюсь на колени и прицеливаюсь. В тот же самый момент я слышу голос Мансура позади:

— Не стреляй! Нет!

Но я уже нажал на курок — змея дергается, извивается и умирает.

Лицо Мансура с неодобрительным выражением повисло надо мной.

— Ты не должен был ее убивать. В любом случае только не при закате, так как в это время джинны выходят из-под земли и часто принимают форму змей...

Я смеюсь и отвечаю:

— О Мансур, не веришь же ты этим бабушкиным сказкам о джиннах в форме змей?

— Конечно я верю в джиннов. Разве Книга Бога не упоминает их? Что касается форм, в которых они иногда появляются перед нами, я не знаю... Я лишь слышал, что они могут принимать самые странные и неожиданные формы...

«Может быть, ты, Мансур, прав, — думаю я про себя. — В самом деле, так ли натянуто полагать, что, помимо существ, явно ощущаемых нашими органами чувств, могут существовать такие, что ускользают от нашего восприятия? Не является ли своего рода интеллектуальным высокомерием то, что заставляет современного человека отрицать наличие форм жизни, отличных от тех, которые могут быть наблюдаемы и измерены им? Наличие джиннов, кем бы они ни являлись, не может быть доказано научными методами. Однако наука также не может опровергнуть возможности существования живых существ, чьи биологические законы могут настолько отличаться от наших, что наши органы чувств могут наладить контакт с ними только при весьма необычных обстоятельствах. Не может ли быть так, что такое случайное пересечение этих неизвестных миров и нашего порождало странные проявления, которые раннее человеческое воображение представляло как привидений, демонов и другие „сверхъестественные“ видения?»

В то время как я усаживаюсь заново в седло, размышляя над этими вопросами с полунасмешливым недоверием человека, чье воспитание сделало его более толстокожим, чем люди, которые всегда жили ближе к природе, Зейд поворачивается ко мне с серьезным выражением лица:

— Мансур прав, о мой дядя. Тебе не следовало убивать змею. Однажды много лет назад, когда я покинул Хаиль из-за взятия его Ибн Саудом, я застрелил такую же змею по пути в Ирак. Это также произошло во время заката. Немного позднее, когда мы остановились на вечернюю молитву, я вдруг почувствовал, как наливаются свинцом мои ноги, а также жар в голове, которая начала гудеть, как гудит водопад, мои конечности стали огнем, я не мог стоять прямо и упал на землю как пустой мешок. Все стало черным вокруг меня. Я не помню, сколько я пребывал в темноте, но я помню, что в конце концов я встал снова. Незнакомец встал справа от меня, а другой — слева. Они повели меня в большой сумрачный зал, который был полон людей, ходивших взад и вперед в возбуждении и разговаривавших друг с другом. Позднее я понял, что они были двумя тяжущимися сторонами, как в суде. Старый человек весьма мелких размеров сидел на высоком помосте сзади; казалось, что он был судьей или вождем, или что-то в этом роде. И вдруг я осознал, что именно я был обвиняемым.

— Кто-то промолвил: «Он убил его прямо перед закатом выстрелом из своей винтовки. Он виновен». Кто-то с противоположной стороны возразил: «Но он не знал, кого он убивает; к тому же он произнес имя Бога, когда нажал на курок». Однако сторона обвинения крикнула: «Он не произнес его!» И тогда другая сторона повторила хором: «Произнес! Он возвеличил имя Господа!» И так продолжалось некоторое время, взад и вперед, обвинение и защита, пока в конечном счете сторона защиты не получила свое. Судья на заднем плане постановил: «Он не знал, кого он убивает, и он возвеличил имя Господа. Отведите его обратно!»

— Те двое, которые привели меня в судебный зал, взяли меня под руки снова, повели меня снова тем же путем в ту огромную темноту, из которой я вышел, и положили меня на землю. Я открыл глаза и увидел, что лежу между мешками с зерном, которые были подложены с обеих сторон от меня, а сверху был натянут кусок ткани, защищавший меня от лучей солнца. Очевидно было утро, и мои товарищи разбили лагерь. Вдалеке я мог видеть наших верблюдов, пасущихся на склоне холма. Я хотел поднять руку, но все конечности были измождены. Когда один из моих товарищей наклонился надо мной, я попросил кофе, так как я слышал звук кофейной ступки. Мой друг вскочил с криками: «Он разговаривает, он говорит! Он вернулся!» — и они принесли мне свежий, горячий кофе. Я спросил, был ли я без сознания всю ночь. Они ответили: «Всю ночь? Полных четыре дня ты не шевелился! Мы все время загружали тебя как мешок на одного из верблюдов и снимали тебя снова ночью; мы уж думали, что нам придется хоронить тебя здесь. Но хвала Тому, Кто дает и забирает жизнь, Вечноживущему, Который не умирает...»

— Итак, ты видишь, о мой дядя, не стоит убивать змею на закате.

И хотя половина моего разума продолжает улыбаться рассказу Зейда, другая половина, кажется, чувствует сплетение невидимых сил в сгущающихся сумерках: жуткая сутолока звуков, настолько тонких, что ухо еле улавливает их, и враждебное дыхание в воздухе, а у меня — робкое чувство сожаления о том, что я застрелил змею на закате...

- 2 -

После полудня на третий день после отъезда из Хаиля мы останавливаемся напоить наших верблюдов у колодцев Арьи в округлой долине, окруженной низкими холмами. Два больших, полных сладкой воды колодца располагаются в центре долины. Каждый из них является коллективной собственностью клана: западный принадлежит клану Харб, восточный — Мутайр. Земля вокруг колодцев лысая, как ладонь руки, так как каждый день в полдень сотни верблюдов и овец приходят сюда с далеких пастбищ для утоления жажды и общипывают любую травинку, растущую из земли, до того как она успеет вдохнуть жизни.

Когда приезжаем мы, долина полна животных и все новые стада прибывают из-за залитых солнцем холмов. Вокруг колодцев огромное столпотворение и суматоха, ведь не так просто утолить жажду такого количества животных. Пастухи вытягивают воду в кожаных ведрах с помощью длинных веревок под распев, чтобы синхронизировать движения: ведра очень большие и тяжелые, когда полны водой, требуется множество рук, чтобы вытянуть их наверх. У ближайшего к нам колодца, который принадлежит клану Мутайр, я слышу, как люди поют верблюдам:

Пейте, не жалейте воды:
Колодец полон милости и не имеет дна!

Половина мужчин поют первую строку, а другие — вторую, повторяя несколько раз в быстром темпе, пока ведро не появляется над краем колодца. Затем женщины подхватывают и выливают воду в кожаные корыта. Толпа верблюдов нажимает вперед с мычанием и фырканьем, дрожью и возбуждением, суетой вокруг корыт. Они успокаиваются людским усмиряющим зовом: «Ху-ой...хуу-ой!» Один за другим они проталкивают свои длинные подвижные шеи вперед между или поверх сотоварищей, чтобы утолить жажду как можно быстрее, — качание и толчки, взмахи и толчея светло- и темно-коричневых, белых и желтых, черных и бурых, медовых тел. Воздух наполняет острый и едкий запах животного пота и мочи. Тем временем ведро наполняется снова и пастухи вытягивают его под беглый аккомпанемент следующего куплета:

Ничто не утолит верблюжьей жажды,
Лишь Божественная милость и труд пастуха!

И зрелище обрушивающейся воды, пьющих и хлебающих, зовущих и напевающих начинается с самого начала.

Старец, стоящий на краю колодца, поднимает руку по направлению к нам и взывает:

— Да дарует вам Бог жизнь, о путники! Разделите с нами наше изобилие! — и тут несколько человек отделяются от толпы вокруг колодца и бегут к нам. Один из них берет моего верблюда за повод и усаживает его, чтобы я мог спешиться с удобством. Быстро создается коридор к корыту для наших верблюдов, и женщины наливают воды для них — ведь мы являемся путниками, поэтому имеем приоритет.

— Разве не удовольствие лицезреть, — рассуждает Зейд, — как отлично ладят теперь эти Харб и Мутайр, так скоро после того, как они были в состоянии войны друг против друга? — (Ведь лишь три года назад Мутайр-клан был в сопротивлении королю, тогда как клан Харб был среди его самых верных сторонников.) — Помнишь ли, о мой дядя, как мы были здесь в прошлый раз? Как мы обходили Арью по широкому кругу ночью, не смея даже приблизиться к колодцам, так как не знали, друг или враг находится здесь?..

Зейд ссылается на великое бедуинское восстание 1928–1929 годов — кульминация политической драмы, которая потрясла королевство Ибн Сауда до основания и на некоторое время затронула меня.

Когда занавес поднялся в 1927 году, мир воцарился на обширных просторах Саудовской Аравии. Борьба короля Ибн Сауда за власть окончилась. Его власть в Наджде более не оспаривалась никем из соперничающих династий. Хаиль и земля Шаммар были его, Хиджаз также был его после того, как он вытеснил династию Шарифа в 1925 году. Выдающимся воином короля был тот же самый отважный бедуинский вождь, Файзал Ад-Дауиш, который причинял столько забот королю вначале. Ад-Дауиш отличался в служении королю и доказывал свою преданность снова и снова: в 1921 году он завоевал Хаиль для короля; в 1924 году он провел рискованную вылазку в Ирак, откуда семья Шарифа при поддержке британцев вела интриги против Ибн Сауда; в 1925 году он взял Медину и сыграл решающую роль во взятии Джедды. И теперь, летом 1927 года, он почивал на лаврах в своем Ихван-поселении в Артауие, недалеко от границы с Ираком.

Многие годы эта граница была сценой почти непрекращавшихся бедуинских набегов, возникающих из-за клановых миграций в поисках пастбищ и воды. Однако в серии соглашений между Ибн Саудом и британцами — которые были ответственны за Ирак как государство-мандатарий — было решено не строить никаких препятствий на пути подобных необходимых миграций и не возводить каких-либо военных укреплений по обеим сторонам от границы между Ираком и Надждом. Летом 1927 года, однако, иракское правительство выстроило форт, организовало гарнизон вблизи границы у колодцев Бисайи и сделало официальное заявление о намерении выстроить другие укрепления вдоль границы. Волна беспокойства пробежала по племенам северного Наджда. Они усмотрели в этом угрозу их существованию как таковому, так как они были отрезаны от колодцев, от которых они полностью зависели. Ибн Сауд протестовал против такого разрыва соглашений и разве что получил несколькими месяцами позже уклончивый ответ от британского Верховного Уполномоченного в Ираке.

Файзал Ад-Дауиш, будучи всегда человеком дела, сказал себе: «Возможно, королю не подобает начать ссориться с британцами, но я дерзну». И в конце октября 1927 года он выехал во главе своего Ихван, атаковал и разрушил форт в Бисайе, не пощадив иракского гарнизона. Британские аэропланы появились над сценой, произвели разведку ситуации и, вопреки своему обычаю, улетели, не сбросив ни одной бомбы. Для них было бы легко отразить набег — действие, на которое они были уполномочены на основе договоров с Ибн Саудом, — и затем разрешить проблему укреплений дипломатическими переговорами. Но было ли британско-иракское правительство действительно заинтересовано в быстром и мирном разрешении спора?

Делегация племен северного Наджда предстала перед Ибн Саудом и призвала к кампании против Ирака. Ибн Сауд категорично отказал всем подобным запросам, объявил Ад-Дауиша правонарушителем и приказал амиру Хаиля внимательнее присматривать за приграничными территориями. Финансовая помощь, которую король оказывал большинству Ихван, была временно прекращена для кланов, подконтрольных Ад-Дауишу. Ему же было приказано оставаться в Артауие и там ожидать королевского суда. Иракское правительство было официально осведомлено о всех этих мерах и о том, что Ад-Дауиш будет сурово наказан. В то же самое время, однако, Ибн Сауд потребовал, чтобы в будущем Ирак строго придерживался соглашений о границах.

Таким образом, сгладить этот новый конфликт не составило бы и труда. Но на этом этапе дел британский Верховный Уполномоченный дал знать Ибн Сауду, что он высылает воздушную эскадру, чтобы подвергнуть наказанию Ихван Ад-Дауиша (которые давно уж к тому времени возвратились на свои земли) и «принудить их к подчинению королю». Так как в то время в Рияде не было телеграфа, Ибн Сауд спешно послал курьера в Бахрейн, откуда в Багдад была послана телеграмма, в которой выражался протест против предлагаемых мер и призыв к соглашениям, которые бы запрещали любой из сторон преследовать правонарушителей по ту сторону от границы. Он подчеркнул, что не нуждается в британском «содействии» в исполнении своих полномочий над Ад-Дауишем; и наконец, он обратил внимание на то, что действия британских воздушных сил над территорией Наджда имели бы опасные отголоски среди Ихван, которые уже и так были достаточно взбудоражены.

Предупреждение было оставлено без внимания. К концу января 1928 года — три месяца спустя после инцидента в Бисайе — британская эскадра перелетела через границу и разбомбила территорию Наджда, опустошая бедуинские поселения Мутайр и убивая без разбора мужчин, женщин, детей и скот. Все северные бедуины Ихван начали готовиться к операции возмездия против Ирака; и лишь только благодаря огромной репутации Ибн Сауда среди племен эта военная кампания была вовремя остановлена и ограничена несколькими мелкими приграничными стычками.

В то же самое время разрушенный форт Бисайи был потихоньку восстановлен британцами и два новых укрепления были сооружены на иракской стороне границы.

Файзал Ад-Дауиш был вызван в Рияд, но отказался приехать и объяснить свой поступок, который, по его мнению, был предпринят в интересах самого же короля. Ад-Дауиш, служивший королю так преданно и с отличием, был лишь амиром Артауии, которая, несмотря на большое количество жителей, была не более чем переросшей деревней. Его предводительство было решающим в победе над Хаилем, однако родственник короля, Ибн Мусаад, а не он был назначен амиром Хаиля. Во время кампании в Хиджазе именно он, Ад-Дауиш, осаждал Медину на протяжении месяцев и в конце концов принудил город сдаться, но не он был назначен его амиром. Его необузданное, тщетное стремление к власти не давало ему покоя. Он сказал себе: «Ибн Сауд принадлежит клану Аназа, а я — клану Мутайр. Мы равны друг другу в знатности нашего происхождения. Почему я должен признавать превосходство Ибн Сауда?»

Такое рассуждение всегда было проклятием арабской истории: никто не признает, что другой лучше, чем он.

Один за другим разочарованные вожди Ихван начали забывать, чем они обязаны Ибн Сауду. Среди них был Султан Ибн Буджад, шейх могущественного племени Атайба и амир поселения Гатгат, одного из самых больших Ихван в Наджде. Он был победителем битвы Тараба 1918 года против сил Шарифа Хусейна, завоевателем Таифа и Мекки в 1924 году. Почему он должен довольствоваться лишь положением амира Гатгата? Почему не его, а одного из сыновей короля назначили амиром Мекки? Почему его не назначили хотя бы амиром Таифа? Он, подобно Файзалу Ад-Дауишу, считал себя обманутым и лишенным того, что ему причиталось. И так как он был родственником Ад-Дауиша, они, конечно же, вдвоем составили общую силу в борьбе против Ибн Сауда.

Осенью 1928 года Ибн Сауд созвал собрание предводителей кланов и уляма в Рияде с целью разрешения всех этих разногласий. Приехали почти все племенные лидеры, за исключением Ибн Буджада и Ад-Дауиша. Непоколебимые в своей оппозиции, они объявили Ибн Сауда еретиком, так как разве не он заключил соглашения с безбожниками и внедрил в земли арабов такие приспособления дьявола, как автомобиль, телефон, радиоприборы и аэропланы? Уляма, съехавшиеся в Рияд, единогласно объявили, что подобные технические нововведения не только допустимы, но и очень желательны с точки зрения религии, так как они увеличивают знания и силу мусульман; они также утвердили, опираясь на авторитет Пророка Ислама, что соглашения с немусульманскими державами являются настолько же желательными, как и технические приспособления, если они способствуют миру и свободе мусульман.

Однако два восставших вождя продолжали свои обвинения и с легкостью нашли отклик среди множества простых Ихван, которые не обладали достаточным количеством знаний и видели лишь влияние сатаны в действиях Ибн Сауда. Его прежний промах — неспособность привить образование Ихван и повернуть их религиозный пыл к положительным целям — начал приносит свои трагические плоды...

Степи Наджда начали гудеть как улей. Таинственные посланники разъезжали на скоростных верблюдах от клана к клану. Тайные собрания предводителей кланов проводились у отдаленных колодцев. И в конце концов волнение переросло в открытое восстание против короля, втягивая многие другие кланы, помимо Мутайр и Атайба. Король оставался терпеливым. Он пытался быть отзывчивым. Он посылал посланников к предводителям-бунтарям и пытался урезонить их — все напрасно. Центральная и северная Аравия стали местом широкомасштабной партизанской войны; почти легендарная общественная стабильность и безопасность страны исчезли, и полный хаос воцарился в Наджде; банды мятежников Ихван проносились по Наджду во всех направлениях, атакуя деревни, караваны и кланы, которые оставались преданными королю.

После несметного количества местных стычек между повстанцами и лояльными кланами решающая битва состоялась на равнине Сибила в центральном Наджде весной 1929 года. На одной стороне был король с большим войском, на другой — Мутайр и Атайба, поддерживаемые группировками из других кланов. Король одержал победу. Ибн Буджад сдался безоговорочно и был доставлен в цепях в Рияд. Ад-Дауиш был тяжело ранен, и говорили, что он умирает. Ибн Сауд, самый мягкий из всех аравийских королей, послал личного врача ухаживать за ним. Тот врач, молодой сириец, диагностировал серьезное повреждение печени и дал Ад-Дауишу неделю. Тогда король решил: «Мы должны оставить его умирать в мире; он получил свое наказание от Бога». Он приказал, чтобы раненный враг был доставлен обратно к своей семье в Артауию.

Однако Ад-Дауиш далеко не был при смерти. Его рана совсем не была настолько серьезной, насколько молодой доктор подразумевал, и в течение нескольких недель он достаточно окреп, чтобы сбежать из Артауии более чем когда-либо настроенным на возмездие.

Побег Ад-Дауиша из Артауии придал нового импульса восстанию. Ходили слухи о том, что он сам находится где-то возле границы с Кувейтом, пополняя людьми из союзных племен ряды своего, все еще немалого клана Мутайр. Среди первых присоединившихся к нему был клан Аджман, малочисленные, но доблестные бедуины, проживающие в провинции Аль-Хаса возле Персидского залива. Их шейх, Ибн Хазлейн, являлся дядей Ад-Дауиша по материнской линии. Вдобавок особой симпатии между Ибн Саудом и кланом Аджман не было и в помине. Много лет назад они убили младшего брата короля, Саада, и, опасаясь расплаты, мигрировали в Кувейт. Впоследствии Ибн Сауд простил их и позволил им вернуться на свои родовые территории, но старая рана не заживала. Она разрослась открытой враждой, когда во время переговоров о заселении глава Аджмана и несколько его сторонников были предательски убиты в лагере родственника Ибн Сауда, старшего сына амира Аль-Хасы.

Союз Аджмана с Мутайр дал новую искру среди кланов Атайба в центральном Наджде. После пленения их амира, Ибн Буджада, они воссоединились под знаменем нового лидера; и теперь они снова поднялись против короля, заставляя его отвести большую часть своей силы из северного в центральный Наджд. Бой был тяжелым, но потихоньку Ибн Сауд одержал верх. Группа за группой он преодолевал клан Атайба, пока в конце концов они не сдались. В деревне, лежащей на полпути между Риядом и Меккой, их шейхи присягнули на верность королю; и снова король простил их, надеясь, что наконец у него будет полная свобода против Ад-Дауиша и остальных мятежников на севере. Однако едва он вернулся в Рияд, как Атайба нарушили свою присягу во второй раз и возобновили войну. Теперь это был бой до конца. В третий раз Атайба были разбиты и почти уничтожены; и с полным разрушением Ихван-поселения Гатгат — города, большего по размеру, чем Рияд, — королевская власть была заново установлена в центральном Наджде.

Тем временем борьба на севере продолжалась. Файзал Ад-Дауиш и его союзники теперь были серьезно укреплены вблизи от границы. Ибн Мусаад, амир Хаиля, атаковал их раз за разом от имени короля. Дважды докладывали о том, что Ад-Дауиш мертв, и оба раза сообщение было ложным. Он продолжал жить, упрямо и бескомпромиссно. Его старший сын и семьсот его воинов пали в битве, но он продолжал сражаться. Возникал вопрос: «Откуда Ад-Дауиш получал деньги, которые необходимы даже в Аравии для ведения войны? Откуда были у него оружие и боеприпасы?»

Ходили размытые слухи о том, что мятежник, однажды так резко осуждавший соглашение Ибн Сауда с «безбожниками», теперь сам вступил в отношения с британцами. Молва гласила, что он был частым гостем в Кувейте. Мог ли он гостить там, вопрошали все, без ведома британских властей? А могло ли быть так, что беспорядок на землях Ибн Сауда был только на руку собственным целям британцев?

Одним вечером в Рияде, летом 1929 года, я отправился спать рано и перед сном развлекал себя чтением старой книги о династиях Омана, как вдруг Зейд внезапно вошел в мою комнату:

— Здесь человек от Шуйух. Он очень хочет видеть тебя сейчас.

Я оделся наспех и пошел во дворец. Ибн Сауд ожидал меня в своих личных покоях, сидя скрестив ноги на диване с грудой арабских газет вокруг и одной из Каира в руках. Он кратко ответил на мое приветствие и, не отрываясь от чтения, жестом указал мне сесть на диване возле него. Спустя некоторое время он оторвался от чтения, глянул на слугу, который стоял в дверях, и сделал движение рукой, указывая на то, что он хочет остаться один на один со мной. Как только слуга закрыл дверь за собой, король положил газету и стал смотреть на меня из-под блестящих очков. Он смотрел некоторое время так, как будто не видел меня уже давно (хотя я провел несколько часов с ним утром того же дня).

— Занят писанием?

— Нет, о мудрый годами, я ничего не писал уже много недель.

— То были интересные статьи, которые ты написал о наших проблемах на иракской границе.

Он, очевидно, ссылался на серию репортажей, которые я написал для своих европейских газет около двух месяцев тому назад; некоторые из них появились также в каирской газете, где — как это было лестно для меня! — они помогли разъяснить одну очень запутанную ситуацию. Зная короля, я был уверен, что он не говорил впустую, однако имел что-то определенное на уме. Итак, я продолжал молчать, ожидая, что он продолжит. И он продолжил:

— Наверное, ты пожелаешь написать еще что-нибудь о том, что происходит в Наджде, об этом восстании и о том, что оно предвещает. — В его голосе присутствовали следы гнева, и он продолжил: — Семья Шарифа ненавидит меня. Эти сыновья Хусейна, которые теперь правят в Ираке и Трансиордании, будут всегда ненавидеть меня, ведь они не могут забыть то, что я забрал у них Хиджаз. Они бы хотели, чтобы мое государство распалось, и тогда они смогли бы вернуться в Хиджаз... и их друзья, которые также притворяются моими друзьями, не будут против этого... Они неспроста выстроили те укрепления: они хотели причинить мне беспокойство и отодвинуть меня подальше от границы...

На фоне слов Ибн Сауда я мог различить смешанные, призрачные звуки: грохот и шум железнодорожных поездов, которые, хоть и вымышленные, могли стать реальностью завтра, — призрак британской железной дороги из Хайфы в Басру. Слухи об этом плане буйно разрослись с годами. Было хорошо известно, что британцев заботила безопасность «наземного маршрута в Индию», и в этом, безусловно, был смысл их полномочий над Палестиной, Трансиорданией и Ираком. Железная дорога от Средиземного моря к Персидскому заливу не только добавила бы новую, важную линию связи к британским императорским коммуникациям, но также упрочила бы охрану нефтяной трубы, которую должны были начать прокладывать из Ирака в Хайфу через Сирийскую пустыню. С другой стороны, прямое железнодорожное сообщение между Хайфой и Басрой должно было пройти через северо-восточные провинции Ибн Сауда, а король никогда не стал бы даже рассматривать подобное предложение. Было ли возможно, что строительство укреплений вдоль границы между Ираком и Надждом, будучи вопиющим нарушением всех существовавших соглашений, представляло собой первую фазу тщательно разработанной схемы по созданию внутри этой критической области волнения, «обоснованного» учреждением маленького, полунезависимого буферного государства, более расположенного к британцам? Файзал Ад-Дауиш мог служить этой цели точно так же, как и представитель семьи Шарифа, а может даже лучше, потому что он был сам из Наджда и имел много последователей среди Ихван. Его предполагаемый религиозный фанатизм был лишь прикрытием, и это было ясно каждому, кто был знаком с его прошлым. То, чего он действительно желал, было властью и только. Не было сомнений в том, что, будь он сам по себе, он не смог бы продержаться очень долго против Ибн Сауда. Но был ли он сам по себе?

После долгой паузы король продолжил:

— Я думал, как и все тут, об источниках оружия и боеприпасов, которые Ад-Дауиш имеет в своем распоряжении. У него их в изобилии... и денег тоже. Мне доложили... Меня интересует, не хочешь ли ты написать обо всем этом, то есть о тех таинственных источниках снабжения Ад-Дауиша. У меня есть подозрения, даже более чем подозрения, но я бы хотел, чтобы ты разузнал для самого себя все, что можешь, так как я могу ошибаться.

Так вот в чем было дело. Хотя король говорил почти поверхностно, было очевидно, что он взвешивал каждое слово перед тем, как вымолвить его. Я пристально глядел на него. Его лицо, столь серьезное мгновение назад, расплылось в широкой улыбке. Он положил руку на мое колено и потряс его:

— Я хочу, чтобы ты, о сын мой, разузнал все для себя. Я повторяю — для самого себя. Разузнай, откуда Ад-Дауиш получает свои винтовки, боеприпасы и деньги, которые он разбрасывает направо и налево. Я сам едва ли сомневаюсь, но я бы хотел, чтобы кто-нибудь вроде тебя, кто не связан напрямую с этим делом, рассказал миру правду о мошенничестве, стоящем за восстанием Ад-Дауиша... Я думаю, ты сможешь разузнать истину.

Ибн Сауд знал, что он делает. Он всегда знал, что я люблю его. Хотя я часто не соглашаюсь с его политикой и никогда не скрываю это, он никогда не теряет уверенности во мне и часто спрашивает моего совета. Я полагаю, он доверяет мне и того более, потому что он осведомлен о том, что я не ожидаю никакой личной наживы от него и не приму должности в его государстве, так как желаю оставаться свободным. Итак, в тот памятный вечер летом 1929 года он спокойно намекнул мне, что я должен поехать и изучить сплетение политических интриг, лежащих в основе восстания Ихван. Эта миссия, вероятно, несла в себе личный риск и совершенно точно могла быть завершена только ценой неимоверных усилий.

Однако Шуйух не был разочарован моей реакцией. Помимо моей привязанности к нему и его стране, задание, которое он поручил мне, сулило, казалось, захватывающее приключение, не говоря уже о возможном журналистском «эксклюзиве».

— Моими глазами и моей головой будет исполнение твоего приказания, о мудрый годами, — ответил я сразу. — Я несомненно сделаю все, что смогу.

— В этом у меня нет сомнений, о Мухаммад; я также ожидаю, что ты сохранишь свою миссию в тайне. Это опасное поручение... как насчет твоей жены?

Женой была девушка из Рияда, на которой я женился в прошлом году, но я смог заверить короля на этот счет:

— Она не будет плакать, о имам. Именно сегодня я думал развестись с ней. Мы не подходим друг другу.

Ибн Сауд улыбнулся многозначительно, так как развод не был непривычным для него.

— Как насчет других людей, твоих родственников?

— Нет никого, кто бы скорбел, случись со мной что, за исключением Зейда, конечно; но в любом случае он будет сопровождать меня и все, что выпадет на мою долю, выпадет и на его.

— Это все к лучшему, — ответил король, — и кстати, пока я не забыл, тебе понадобится некоторая сумма для этого предприятия, — его рука скользнула под подушку позади него, и он вытянул кошелек и сунул его мне в руку. По весу кошелька я сразу догадался, что он был полон золотых соверенов. Я помню, что подумал про себя: «Насколько он был уверен, должно быть, еще до того, как спросить меня, в том, что я приму его предложение!..»

Вернувшись в свою комнату, я позвал Зейда, который ожидал моего возвращения.

— Если бы я попросил тебя, Зейд, сопровождать меня в предприятии, которое может оказаться опасным, пошел бы ты со мной?

Зейд ответил:

— Ты думаешь, о мой дядя, что я позволю тебе пойти одному, какова бы ни была опасность? И куда мы едем?

— Мы едем разузнать, откуда Ад-Дауиш получает свое оружие и деньги. Однако король настаивает, чтобы никто не знал о том, что мы делаем, пока дело не окончено, поэтому тебе нужно быть настороже.

Зейд даже не утруждает себя ответом, а обращается вместо этого к более практическому вопросу:

— Мы не можем, очевидно, спрашивать Ад-Дауиша и его людей; как тогда мы приступим к делу?

На обратном пути из дворца я размышлял над этой проблемой. Мне показалось, что самым лучшим началом будет один из городов центрального Наджда, где находилось множество торговцев с хорошими связями в Ираке и Кувейте. Наконец, я остановился на городе Шакра, столице провинции Уашм, около трех дней пути от Рияда, где мой друг Абд ар-Рахман Ас-Сибайи мог бы помочь мне.

Следующий день прошел в подготовке к нашей экспедиции. Так как я не хотел привлекать излишнего внимания к своим действиям, я предупредил Зейда о том, чтобы он не брал провизию — что было обычно для нас — из королевских кладовых, а купил все необходимое на базаре. К вечеру Зейд набрал необходимый ассортимент съестных припасов: около двадцати фунтов риса, такое же количество муки для хлеба, маленькую кожаную сумку очищенного масла, финики, кофейные бобы и соль. Он также приобрел два новых бурдюка, кожаное ведро и длинную веревку из козьего волоса, рассчитанную на очень глубокие колодцы. У нас уже было достаточно оружия и боеприпасов. Мы набили седельные вьюки двумя комплектами сменной одежды на человека; и каждый надел плотную абаю, которая вместе с одеялами на седлах могла служить покрывалом холодными ночами. Наши верблюды, которые провели несколько недель на пастбище, были в отличной форме: тот, которого я недавно отдал Зейду, был чрезвычайно быстрым оманским беговым верблюдом, а я поехал на красивом и старом «северном» чистокровном верблюде, который однажды принадлежал последнему амиру Хаиля из династии Рашидов и был подарен мне Ибн Саудом.

С наступлением ночи мы выехали из Рияда. К рассвету мы достигли Уади Ханифа, глубокое, бесплодное русло реки между отвесными холмами, — место решающей битвы, случившейся более тысячи трехсот лет тому назад между мусульманским войском Абу Бакра, преемника Пророка и первого халифа Ислама, и войском «лжепророка» Мусайлимы, который много лет оказывал сопротивление мусульманам. Битва ознаменовала заключительную победу Ислама в центральной Аравии. Многие исконные сподвижники Пророка пали в ней, их могилы можно видеть и сегодня на скалистых склонах уади.

Утром мы проехали разрушенный город Аяйна, бывший однажды большим и густонаселенным поселением, раскинувшимся по обоим берегам Уади Ханифа. Между рядами тамариска лежали остатки прошлого: обвалившиеся стены домов, раскрошенные колонны мечети или руины дворцовых зданий то здесь, то там — все говорило о более высоком, более изящном архитектурном стиле, нежели можно видеть в простых глиняных постройках сегодняшнего Наджда. Рассказывают, что еще сто пятьдесят или двести лет назад на всем протяжении Уади Ханифа от Дарийи (изначальная столица династии Ибн Сауда) до Аяйны — расстояние в более чем пятнадцать миль — был один сплошной город. И когда сын рождался у амира Дарийи, новость о рождении передавалась с крыши на крышу женщинами и достигала в течение минут самых отдаленных уголков Аяйны. История упадка Аяйны настолько затуманена легендами, что тяжело различить в ней исторические факты. Наиболее вероятно, что город был разрушен первым саудийским правителем, когда город отказался принять учение Мухаммада Ибн Абд аль-Ваххаба; но согласно легенде последователей Ибн Абд аль-Ваххаба все колодцы Аяйны высохли в одну ночь как знак божественного гнева, заставляя всех жителей покинуть город.

В полдень третьего дня мы заметили глиняные стены и укрепления Шакры, а также высокие пальмы, вздымавшиеся над ее домами. Мы ехали через пустые сады и пустые улицы, и только тогда мы вспомнили, что была пятница и все люди должны были быть в мечети. Время от времени мы встречали женщину, одетую с ног до головы в черную абаю; она вдруг вздрагивала при виде странников и натягивала свою вуаль поверх лица быстрым, стыдливым движением. То там, то здесь дети играли в тени домов; плотный жар навис над верхушками пальм.

Мы направились прямиком к дому моего хорошего друга Абд ар-Рахмана Ас-Сибайи, который в то время был заведующим бейт аль-маль, или казной, провинции. Мы спешились перед открытыми воротами, и Зейд крикнул во двор: «Йа уаляд! ('О мальчик!')» — и мальчик-слуга выбежал из дома, Зейд объявил: «Гости прибыли!»

В то время как Зейд и мальчик занимались снятием седел с верблюдов во дворе, я начал осваиваться в кахве Абд ар-Рахмана, где другой слуга немедленно развел огонь под медными кастрюлями в очаге для кофе. Едва ли я испил первый глоток, как голоса послышались со двора, вопросы и ответы — хозяин дома вернулся. Прямо с лестницы, еще невидимый, он громко поприветствовал меня и затем появился в двери с открытыми объятиями: изысканный, низкого роста мужчина с короткой светло-коричневой бородой и парой глубоко посаженных веселых глаз на улыбчивом лице. Несмотря на жару, он был одет в длинное меховое пальто под абаей. Это меховое пальто было одним из его самых ценных владений. Он не уставал рассказывать каждому, кто еще не знал его историю, что оно однажды принадлежало бывшему королю Хиджаза, Шарифу Хусейну, и досталось ему, Абд ар-Рахману, во время завоевания Мекки в 1924 году. Я не помню, чтобы я видел его хоть раз без этого одеяния.

Он сердечно обнял меня и, встав на кончики пальцев ног, поцеловал меня в обе щеки: «Ахлан уа сахлан уа мархаба! Добро пожаловать в этот скромный дом, о мой брат. Счастливый час, что привел тебя сюда!»

Затем последовали обыденные вопросы: откуда, куда, как поживает король, был ли дождь по дороге или по крайней мере слышал ли ты о дождях — традиционный обмен арабских новостей. Я рассказал ему, что Анайза из центрального Наджда была моей целью, что не было совсем правдой, но вполне могло стать ею.

В прошлом Абд ар-Рахман был связан с широкомасштабной торговлей между Надждом и Ираком и был досконально знаком с Басрой и Кувейтом. Было несложно заставить его говорить о тех местах и назвать людей, которые недавно прибыли оттуда (так как мне казалось, что, если Файзал Ад-Дауиш был замечен так близко к границе с Кувейтом, либо это место, либо Басра могли пролить свет на источники его снабжения). Я узнал, что член хорошо известной семьи Аль-Бассам из Анайзы — мой старый знакомый — недавно посетил Кувейт по дороге из Басры и, не желая подвергать себя опасностям путешествия по кишащей мятежниками территории, вернулся через Бахрейн в Наджд. Он был в Шакре в данный момент, и по моему желанию Абд ар-Рахман мог послать за ним, так как по древнему арабскому обычаю все посещают новоприбывшего, а не он наносит визиты. Вскоре Абдулла аль-Бассам присоединился к нам в кахве Абд ар-Рахмана.

Абдулла, хоть и принадлежал к, возможно, самой важной семье торговцев во всем Наджде, сам не был богатым человеком. Его жизнь была полна взлетов и падений — по большей части падений — которые он испытал не только в Наджде, но также в Каире, Багдаде, Басре, Кувейте, Бахрейне и Бомбее. Он знал каждого, кто был хоть кем-то в тех местах, и носил в своей практичной голове хранилище информации обо всем, что происходило в арабских странах. Я сказал ему, что меня попросила одна германская фирма разведать возможность импорта сельскохозяйственного оборудования в Кувейт и Басру. И так как фирма предложила мне хорошие комиссионные, я сильно желал узнать, хочет ли кто-нибудь из местных купцов в этих двух городах рассмотреть подобное предложение. Аль-Бассам упомянул несколько имен и затем добавил:

— Я уверен, что некоторые люди из Кувейта будут заинтересованы в твоем проекте. Они постоянно импортируют товары из-за границы, и нынче торговля идет довольно оживленно: настолько оживленно, что большая партия серебряных риялов прибывает почти каждый день прямиком с монетного двора в Триесте.

Упоминание серебряных риялов дало мне зацепку. Этот конкретный тип рияла, талер Марии Терезы, составлял, наравне с официальной аравийской валютой, основную торговую монету всего полуострова. Его чеканили в Триесте и продавали по его серебряной цене с небольшим сбором за чеканку различным правительствам, а также некоторым видным купцам с большим торговым интересом среди бедуинов, так как бедуины были несклонны принимать бумажные деньги и брали только золото и серебро, предпочтительно талеры Марии Терезы. Большой импорт этих монет кувейтскими купцами указывал на то, что между ними и бедуинами имеет место оживленная торговля.

— Почему, — спросил я Аль-Бассама, — кувейтские купцы импортируют риялы сейчас?

— Я не знаю, — ответил он с замешательством в голосе. — Они говорят о покупке верблюдов, идущих на убой, у бедуинов возле Кувейта для продажи в Ираке, где теперь высокие цены; хотя я не совсем понимаю, как они думают найти большое количество верблюдов в степях около Кувейта в эти неспокойные времена... Я бы скорее подумал, — добавил он со смехом, — что было бы куда выгоднее покупать верховых верблюдов в Ираке и продавать их Ад-Дауишу и его людям, однако конечно, у Ад-Дауиша нет денег на их покупку...

Так ли нет, в самом деле?

Той ночью, перед тем как пойти спать в подготовленную для нас комнату, я оттянул Зейда в угол и сказал ему:

— Мы направляемся в Кувейт.

— Это будет нелегко, о мой дядя, — ответил Зейд, но блеск в его глазах говорил яснее слов о его готовности взяться за то, что не просто было сложным, но и чрезвычайно опасным. Конечно, будет детской игрой проехать по территориям, контролируемым силами короля и преданными ему кланами, но по меньшей мере сто миль пути, или около того, до границы с Кувейтом мы будем полностью сами по себе посреди враждебной территории, по которой скитаются мятежные бедуины племен Мутайр и Аджман. Мы могли бы, безусловно, добраться до Кувейта по морю через Бахрейн, однако это потребовало бы разрешения от британских служб и таким образом подвергло бы все наши передвижения тщательнейшей проверке. Такое же возражение было применимо к путешествию через Аль-Джауф и Сирийскую пустыню в Ирак и оттуда в Кувейт, так как было бы слишком оптимистичным полагать, что мы смогли бы проскочить множество контрольно-пропускных пунктов в Ираке. Оставался, таким образом, лишь прямой наземный маршрут в Кувейт. Как проникнуть незамеченными в сам город, было вопросом, который не мог быть с легкостью решен в настоящий момент, и мы оставили его на потом, полагаясь на удачу и надеясь на благоприятное стечение обстоятельств.

Абд ар-Рахман Ас-Сибайи пожелал, чтобы я остался у него еще несколько дней, но, когда я сослался на срочное дело, он отпустил нас следующим утром после того, как присовокупил к нашим съестным припасам некоторое количество высушенного мяса верблюда — приятное дополнение к нашей весьма однообразной провизии, которая ожидала нас в пути. Он также настоятельно просил меня заехать к нему на обратном пути, на что я, по правде, мог лишь ответить инша-Аллах ('Да будет на то воля Господа').

Из Шакры мы ехали четыре дня на северо-восток без особых происшествий. Один раз мы были остановлены отрядом верных королю бедуинов племени Ауазим, которые формировали часть сил Амира Ибн Мусаада. Однако открытое письмо короля сразу же успокоило их, и после принятого в пустыне обмена новостями мы продолжили путь.

Перед рассветом пятого дня нашего путешествия мы подъехали к местности, над которой не властвовала более рука Ибн Сауда. Отныне о езде днем и речи быть не могло; единственное наше спасение лежало в темноте и незаметности.

Мы разбили лагерь в удобной расщелине неподалеку от большой Уади Ар-Румма, древнего высохшего русла реки, которое пересекало северную Аравию по направлению к оконечности Персидского залива. Расщелина густо заросла нависшими над нею кустами арфадж, которые закрывали нас, пока мы находились рядом с почти вертикальным склоном. Мы крепко стреножили наших верблюдов, накормили их смесью из ячменной муки грубого помола и финиковых косточек, таким образом избегая необходимости отпускать их пастись, и затаились, ожидая наступления ночи. Мы не осмелились разжигать костер, так как даже днем дым от огня мог выдать нас, поэтому мы довольствовались финиками и водой.

Насколько хороши наши предосторожности стало ясно ближе к вечеру, когда до нас внезапно донеслись распевы песен бедуинов-наездников. Мы схватили морды наших верблюдов, чтобы те не фыркали и не мычали, и плотно прижались с винтовками в руках к защищающей нас стене расщелины.

Пение звучало все сильнее по мере того, как неизвестные наездники приближались; мы уже могли различить слова «Ля иляха илль Аллах, ля иляха илль Аллах» ('Нет бога и божества, кроме Бога, нет бога и божества, кроме Бога') — обычная у Ихван замена более мирскому распеву не подвергшихся реформации бедуинов. Не было сомнений в том, что это Ихван, а в этой местности они могли быть только враждебными Ихван. Через некоторое время они появились на гребне холма прямо над склоном расщелины: группа из восьми или десяти наездников, медленно двигавшаяся в один ряд и имевшая четкие очертания на фоне предвечернего неба, у каждого из них был белый характерный для Ихван тюрбан поверх бело-красной клетчатой куфии, два комплекта нагрудного патронташа и винтовка, подвешенная на ручке седла сзади, — мрачная и грозная кавалькада, раскачивающаяся взад и вперед, взад и вперед в ритм верблюжьей походке, и великие, но нынче злоупотребляемые слова «Ля иляха илль Аллах»... Впечатляющее зрелище и в то же самое время жалкое... Эти люди, для которых вера, очевидно, значила в их жизни больше, чем что-либо другое, думали, что сражаются за ее чистоту и за величие и славу Бога, не осознавая, что их пыл и страсть были поставлены на службу амбициям беспринципного лидера в погоне за властью...

Они были на «правильной» стороне расщелины с позиции наших интересов, так как, будь они на противоположной стороне, они бы видели нас так же ясно, как можем видеть теперь мы их из-под нависшего выступа кустов. Когда же с ритмом вероучения на устах они исчезли из виду, мы вздохнули с облегчением.

— Они подобны джиннам, — прошептал Зейд. — Да, подобно джиннам они не знают ни радости жизни, ни страха смерти... Они смелы и сильны в вере, никто не может отрицать это, но все, о чем они мечтают, — это кровь, смерть и Рай...

И как будто в открытом протесте против угрюмого пуританства Ихван, он начал петь втихомолку очень мирскую сирийскую любовную песню: «О та, что сотворена из румяной золотистой плоти...»

Как только стемнело, мы продолжили наш тайный марш в направлении отдаленного Кувейта.

— Смотри, о мой дядя... вон там! — воскликнул Зейд внезапно. — Огонь!

Это был очень маленький костер для бедуинского поселения; возможно, одинокий пастух? Но какой пастух осмелится разжечь костер здесь, если он сам не один из мятежников? Все же стоило бы разузнать. Если бы это был один человек, мы бы с легкостью справились с ним, а также, вероятно, смогли бы получить ценную информацию о вражеских передвижениях в этой местности.

Земля была песчанистой, и верблюды почти не издавали звука своей ходьбой, и мы осторожно подъехали к костру. В его свете мы теперь смогли разглядеть сидящую фигуру одинокого бедуина. Он, кажется, всматривался в темноту в нашем направлении, затем, как будто удовлетворенный тем, что увидел, он поднялся без спешки, скрестил руки на груди — возможно чтобы дать нам понять, что он невооружен, — и спокойно без малейшего признака страха стал ожидать нашего приближения.

— Кто ты? — выкрикнул Зейд коротко и направил винтовку на незнакомца в лохмотьях.

Бедуин медленно улыбнулся и ответил глубоким звучным голосом:

— Я сулюбби...

Причина его спокойствия теперь стала очевидна. Он принадлежал странному племени (или, скорее, группе племен) наподобие цыган, которое никогда не участвовало в аравийской, почти нескончаемой бедуинской вражде: они не были врагами никому, и никто не атаковал их.

Сулюбба (ед. сулюбби) по сей день остаются загадкой для всех исследователей. Никто не знает действительного их происхождения. Они точно не являются арабами: их голубые глаза и светло-коричневые волосы не соответствуют выжженной солнцем коже и содержат в себе память о северных странах. Исследователи древней Аравии говорят нам, что они потомки крестоносцев, которые были взяты в плен Саладином и привезены в Аравию, где они позднее стали мусульманами; и конечно, наименование сулюбба имеет тот же корень, что и слова салиб ('крест') и салиби ('крестоносец'). Верно ли это объяснение, сказать трудно. В любом случае бедуины считают сулюбба неарабами и относятся к ним с неким снисходительным пренебрежением. Они объясняют это пренебрежение, которое сильно расходится со столь выраженным во всех остальных случаях арабским чувством человечности и равенства, тем, что эти люди не являются на самом деле мусульманами по убеждениям и не живут, как мусульмане. Они указывают на то, что сулюбба не заключают браки и во взаимоотношениях «неразборчивы как собаки», не рассматривая запрет даже на близкородственные связи, и что они едят мертвечину, которую мусульмане считают нечистой. Однако это может быть обоснованием постфактум. Я скорее склонен думать, что именно осознание расовой инаковости сулюбба заставило чрезвычайно чувствительного к национальности бедуина обрисовать магический круг неуважения вокруг них — инстинктивная защита против смешения крови, что должно быть весьма соблазнительным в случае сулюбба, ведь они почти без исключений красивые люди: выше, чем большинство арабов, и с весьма регулярными чертами, женщины особенно очаровательны, полны неуловимого изящества в теле и движениях.

Но какова бы ни была причина, бедуинская неприязнь к сулюбба сделала их жизнь безопаснее, так как кто бы ни атаковал их или кто бы ни причинил им вред рассматривается своими соплеменниками как лишившийся своей чести. Несмотря на это, сулюбба высоко ценятся всеми обитателями пустыни как ветеринары, мастера седел, медники и кузнецы. Бедуин, хотя и сильно презирающий ремесло, чтобы заниматься им, иногда все же нуждается в нем, и сулюбба здесь, чтобы помочь ему в его нужде. Они также являются очень хорошими скотоводами и, самое главное, бесспорными мастерами охотничьего дела. Об их способности читать следы ходят легенды, и единственным народом, который может посоревноваться с ними в этом, является племя бедуинов Аль-Мурра на северной оконечности Пустой Четверти.

Успокоенный тем, что наш новый знакомый сулюбби, я рассказал ему честно, что мы люди Ибн Сауда — что было довольно безопасно в свете уважения, которое эти люди испытывают к власти, — и попросил его затушить огонь. После этого мы уселись на земле в преддверии долгого разговора.

Он не смог рассказать нам особенно много о расположении сил Ад-Дауиша, «так как, — заявил он, — они все время в движении, как джинны, никогда не пребывают долго на одном месте». Стало известным, однако, что в непосредственной близости от нас на данный момент не было больших сосредоточений вражеских Ихван, хотя мелкие отряды постоянно курсировали через пустыню во всех направлениях.

Вдруг идея пришла мне в голову: не использовать ли нам охотничьи инстинкты и опыт следопытства сулюбби в нашем путешествии в Кувейт?

— Был ли ты когда-нибудь в Кувейте? — спросил я его.

Сулюбби посмеялся:

— Много раз. Я продавал шкуры газелей там, очищенное масло и верблюжью шерсть. Да что там, я вернулся оттуда только десять дней тому назад.

— Тогда ты сможешь, вероятно, провести нас в Кувейт? Я имею в виду провести нас таким образом, чтобы мы избежали встречи с Ихван по дороге?

Несколько мгновений сулюбби размышлял над вопросом, затем он ответил запинаясь:

— Я мог бы, но было бы слишком опасно для меня быть пойманным Ихван в твоей компании. Я все же мог бы, но... но это будет стоить много.

— Сколько?

— Ну... — и я смог различить дрожь жадности в его голосе, — что ж, о мой господин, если ты дашь мне сто риялов, я попробую провести тебя и твоего друга в Кувейт таким способом, что никто, кроме птиц в небе, не увидит нас.

Сто риялов равнялись десяти соверенам — смехотворная сумма для нас, но сулюбби наверняка никогда в жизни не держал столько денег в своих руках.

— Я дам тебе сто риялов: двадцать сейчас и остальное по прибытии в Кувейт.

Наш будущий проводник, очевидно, не ожидал, что его запрос так быстро будет удовлетворен. Возможно, он сожалел, что не назначил более высокую цену, потому что в запоздалом раздумье он добавил:

— А как насчет моего верблюда? Если я поеду с вами в Кувейт и затем обратно, бедное животное полностью истощится, а у меня есть только один верблюд...

Не желая продолжать переговоры, я быстро ответил:

— Я куплю твоего дромадера. Ты поедешь на нем в Кувейт, и там я вручу его тебе как подарок. Однако ты обязан также провести нас обратно.

Это было больше того, на что он мог надеяться. С огромным рвением он поднялся, исчез в темноте и затем снова появился через несколько минут, ведя за собой старое, но красивое и, судя по всему, выносливое животное. После небольшого торга мы сошлись на цене в сто пятьдесят риялов при условии, что я заплачу ему пятьдесят сейчас, а оставшееся, вместе с его подарком, он получит в Кувейте. Зейд взял сумку, полную риялов, из одного из седельных вьюков и начал отсчитывать монеты в подол платья сулюбби. Из глубины забрызганной туники он вытянул кусок ткани, в котором были замотаны его деньги. Когда он начал складывать мои риялы в свой запас, яркий блеск новой монеты привлек мой взор.

— Стой! — воскликнул я, кладя свою руку на его. — Дай я посмотрю на тот блестящий риял.

Колеблясь, будто боясь, что его ограбят, сулюбби осторожно положил монету на мою ладонь. Она была с острыми краями, как новая, но, чтобы убедиться, я зажег спичку и рассмотрел ее поближе. Это, без сомнения, был новый талер Марии Терезы, совсем новый, как если бы он только что вышел с монетного двора. И когда я поднес спичку к остальным монетам сулюбби, я обнаружил, что еще пять или шесть монет обладали такой же поразительной новизной.

— Откуда ты взял эти риялы?

— Я раздобыл их честным путем, о мой господин, я клянусь... Я не своровал их. Мутайри (бедуин из клана Мутайр, прим. пер.) дал их мне несколько недель тому назад возле Кувейта. Он купил у меня новое седло для верблюда, потому что его было сломано...

— Мутайри? Ты уверен?

— Я уверен, о мой господин, и пусть Бог убьет меня, если я лгу... Он был из людей Ад-Дауиша, из одного отряда, который недавно вел боевые действия против амира Хаиля. Наверняка не было неправильным взять деньги у него за седло?.. Я не мог отказаться, и я уверен, что Шуйух, да продлит Господь его жизнь, все поймет...

Я заверил его, что король не будет держать зла на него, и его тревога утихла. Расспрашивая его далее, я узнал, что многие другие сулюбба получили такие новые риялы от различных солдат Ад-Дауиша в обмен на товары или мелкие услуги...

Наш сулюбби подтвердил на деле, что он отличный проводник. На протяжении трех ночей он вел нас извилистым маршрутом по территории мятежников по непроходимым участкам, которые даже Зейд, который знал эту местность хорошо, никогда не видел ранее. Дни проводились в убежище — сулюбби был непревзойденным мастером находить незаметные места для маскировки. Как-то он повел нас к колодцу с водой, о котором, как сказал он, не знали даже бедуины этого края. Противная коричневая вода облегчила жажду верблюдов и позволила нам пополнить тюки с водой. Только дважды мы видели группы Ихван на расстоянии, но ни разу они не смогли увидеть нас.

Утром четвертого дня после нашей встречи с сулюбби мы вышли к городу Кувейт. Мы подъехали не с юго-запада, как сделали бы путешественники из Наджда, а с запада, вдоль дороги из Басры, так что каждый, кто встречал нас, думал, что мы торговцы из Ирака.

По приезде в Кувейт мы расположились в резиденции одного купца, который знал Зейда со времен его службы в иракской полиции.

Влажная, гнетущая жара покрывала песчаные улицы и дома, выстроенные из высушенного на солнце глиняного кирпича; привыкший к открытым степям Наджда, я вскоре промок насквозь испариной. Однако времени отдыхать не было. Оставив сулюбби присматривать за верблюдами — со строгим наказом не говорить никому, откуда мы приехали, — Зейд и я отправились на базар разведать обстановку.

Не будучи знакомым с Кувейтом и не желая обращать на Зейда чужого внимания своим присутствием, я пребывал около часа в кофейне, попивая кофе и покуривая наргиле. Когда Зейд вернулся, было видно по его победоносному выражению лица, что он раздобыл что-то важное.

— Давай выйдем, о мой дядя. Гораздо проще разговаривать и не быть услышанным на рынке. Я кое-что раздобыл для тебя и для себя, — и он вытащил из-под своей абаи два иракских игала из толстой, неплотно сплетенной коричневой шерсти. — Это сделает нас иракцами.

С помощью осторожных расспросов Зейд выяснил, что его прежний партнер — товарищ по старому контрабандному ремеслу в Персидском заливе — теперь живет в Кувейте, судя по всему все еще занимаясь привычным занятием.

— Если кто-нибудь и может нам рассказать что-нибудь о незаконном ввозе оружия в этот город, так это Бандар. Он из Шаммар, как и я, — один из тех упрямых дураков, которые не могут полностью смириться с правлением Ибн Сауда. Мы не должны говорить ему о том, что мы работаем на Шуйух, и даже о том, откуда мы приехали, так как Бандар совсем не дурак, он очень хитрый человек. На самом деле, он обманывал меня слишком часто в прошлом, чтобы я стал доверять ему теперь.

Наконец мы разыскали его, он жил в доме на узкой улице рядом с главным базаром. Он был высок и худощав, возможно сорока лет от роду, с близко посаженными глазами и мрачным, унылым выражением лица. Однако его черты озарились неподдельной радостью, когда он увидел Зейда. Из-за своей светлой кожи я был представлен как турок, который осел в Багдаде и промышлял экспортом арабских лошадей из Басры в Бомбей.

— Однако дело по перевозке лошадей в Бомбей совсем не окупается нынче, — добавил Зейд. — Те купцы из Анайзы и Бурайды окончательно загнали в тупик весь тамошний рынок.

— Я знаю, — ответил Бандар, — те грязные южане Ибн Сауда не довольны тем, что забрали нашу страну, им нужно вдобавок забрать наш заработок...

— Но что слышно про оружие, Бандар? — спросил Зейд. — Должно быть, здесь много дел со всеми этими Мутайр и Аджман, жаждущими свернуть шею Ибн Сауду, хе?

— Было много дел, — ответил Бандар и пожал плечами. — Еще несколько месяцев назад я зарабатывал неплохие деньги, покупая винтовки в Трансиордании и продавая их людям Ад-Дауиша. Но теперь все это закончилось, полностью. Нельзя продать и единой винтовки нынче.

— Как же это так? Я полагаю, что Ад-Дауиш нуждается в них сейчас больше, чем когда-либо.

— Да, — ответил Бандар, — именно так. Но он получает их по цене, за которую тебе или мне не позволительно было бы продать... Он получает их в ящиках из-за моря — английские винтовки, почти новые! — и платит десять риялов за винтовку с двумя сотнями патронов.

— Все хвала принадлежит Богу! — воскликнул Зейд в истинном удивлении. — Десять риялов за почти новую винтовку с двумя сотнями патронов — но это невозможно!..

Это на самом деле казалось невозможным, так как в то время бывшая в использовании винтовка Ли-Энфилд стоила в Наджде около тридцати или тридцати пяти риялов за штуку, без боеприпасов. Даже если принять, что цены в Кувейте могут быть ниже, чем в Наджде, огромная разница все равно была необъяснима.

Бандар криво усмехнулся:

— Да, кажется, что Ад-Дауиш имеет влиятельных друзей... очень влиятельных. Некоторые говорят, что в один день он станет независимым амиром в северном Наджде.

— То, что ты говоришь, о Бандар, — все хорошо и ладно, — вмешался я. — Возможно даже, что Ад-Дауиш станет действительно независимым от Ибн Сауда. Но у него нет денег, а без денег даже Александр Великий не смог бы построить королевства.

Бандар разразился громким хохотом:

— Деньги? Ад-Дауиш имеет их предостаточно — изобилие новых риялов, которые приезжают к нему в ящиках, как и винтовки, издалека, из-за моря.

— Ящики риялов? Но это очень странно. Откуда бедуин может взять ящики новых риялов?

— Того я не знаю, — ответил Бандар. — Но я знаю, что почти каждый день его люди забирают поставки новых риялов, которые доставляются через различных купцов города. Да что там: только вчера я видел Фархана Ибн Машхура в порту контролирующим разгрузку этих ящиков.

Это была, несомненно, новость. Я знал Фархана хорошо. Он являлся внучатым племянником того знаменитого сирийского бедуинского принца, Нури Аш-Шааляна, который однажды воевал вместе с Лоуренсом Аравийским против турков. Я впервые встретил молодого Фархана в 1924 году в Дамаске, где он отличался своим кутежом во всякого рода сомнительных увеселительных местах. Некоторое время спустя он поскандалил со своим двоюродным дедушкой, мигрировал с частью своих соплеменников из племени Рувала в Наджд, где он вдруг стал «набожным» и присоединился к движению Ихван. Я встретил его снова в 1927 году в замке Ибн Мусаада в Хаиле. К тому времени он стал носить огромный белый тюрбан движения Ихван как символ его новообретенной веры и пользоваться щедростью короля. Когда я напомнил ему о наших прежних встречах в Дамаске, он быстро сменил тему. Глупый и амбициозный, он увидел в восстании Ад-Дауиша возможность заполучить отдельный эмират для себя в Аль-Джауф, оазисе на севере великой пустыни Нуфуд: ведь в Аравии, как и везде, мятежники следуют освященной веками практике дележа шкуры неубитого льва.

— Так Фархан здесь, в Кувейте? — спросил я Бандара.

— Конечно. Он приезжает сюда так же часто, как Ад-Дауиш, и свободно посещает дворец шейха. Шейх, говорят, очень любит его.

— Но разве британцы не препятствуют въезду Ад-Дауиша и Фархана в Кувейт? Я, кажется, помню, как несколько месяцев назад они объявили о том, что не позволят Ад-Дауишу и его людям въезжать на эту территорию?..

Бандар захохотал снова:

— Так они и сделали, так и сделали. Но я сказал тебе, что Ад-Дауиш имеет очень влиятельных друзей... Я не знаю, в городе ли он сейчас, но Фархан точно здесь. Он ходит каждый вечер в главную мечеть на молитву магреб, ты можешь увидеть его там своими собственными глазами, если не веришь мне...

И мы увидели его. Когда по совету Бандара Зейд и я отправились ранним вечером в окрестности главной мечети, мы почти столкнулись с группой бедуинов — по поведению, без сомнения, бедуинов Наджда, — которые вынырнули из-за угла улицы. Во главе их был человек приблизительно на четвертом десятке лет, немного ниже, чем высокие бедуины, окружавшие и следовавшие за ним, его лицо было украшено короткой черной бородой. Я узнал его сразу. Я до сих пор не знаю, узнал ли он меня; его глаза встретились с моими на мгновение, он окинул меня озадаченным взглядом, как будто пытаясь вызвать тусклые воспоминания, и потом отвернулся; и в миг он и его свита исчезли в толпе людей, направлявшихся в мечеть.

Мы решили не затягивать излишне наше тайное пребывание в Кувейте ожиданием возможности увидеть также Ад-Дауиша. Открытое Бандаром подтвердилось, когда Зейд эффективно расспросил других своих знакомых в городе. Мистические поставки винтовок Ли-Энфилд для Ад-Дауиша — только внешне выдаваемые за «покупки» — ясно указывали на одного кувейтского предпринимателя, который всегда был известен в качестве импортера оружия; и почти в каждом случае прослеживалась связь больших количеств новоотчеканенных риялов Марии Терезы, которые циркулировали на базарах Кувейта, с Ад-Дауишем и людьми его окружения. Кроме непосредственного лицезрения складов и изучения грузовых накладных, которые вряд ли имелись в наличии, у нас было достаточно доказательств для подкрепления подозрений, которые король озвучил во время его беседы со мной.

Моя задача была выполнена; и следующей ночью мы выехали из Кувейта так же тайно, как и приехали. Во время наших с Зейдом расследований на базарах наш сулюбби разузнал, что к югу от Кувейта не было ни одной группы мятежников на данный момент. И мы направились к югу, в направлении провинции Аль-Хаса, которая стабильно находилась под контролем короля. После двух напряженных ночных переходов мы встретили, неподалеку от берега, отряд бедуинов Бану Хаджар, которые были отправлены амиром Аль-Хасы для разведки последних расположений мятежников; и в их компании мы снова въехали на лояльные территории. Как только мы оказались в королевстве Ибн Сауда, мы распрощались с нашим проводником сулюбби, который, удовлетворенно кладя в карман честно заработанное вознаграждение, поехал на запад на верблюде, которого я «подарил» ему, тогда как мы продолжили свой путь на юг к Рияду.

Серия статей, которую я впоследствии написал, впервые явно рассказывала о том, что повстанцы поддерживались великой европейской державой. Она обращала внимание на то, что основной целью этих интриг было отодвинуть границы Ибн Сауда дальше на юг и в конечном итоге превратить его самую северную провинцию в «независимое» княжество между Саудовской Аравией и Ираком, которое позволило бы британцам построить железнодорожную линию через его территорию. Помимо этого, восстание Ад-Дауиша предоставляло долгожданную возможность для создания настолько большого беспорядка в королевстве Ибн Сауда, что у него не было бы оснований сопротивляться — как он делал доселе — британским запросам на две основные уступки: во-первых, аренда порта Рабиг на Красном море возле Джедды, где британцы давно хотели основать морскую базу, и, во-вторых, контроль над тем участком железнодорожного сообщения между Дамаском и Мединой, который располагался на территории Саудовской Аравии. Поражение Ибн Сауда от рук Ад-Дауиша перенесло бы эти планы в область их практического осуществления.

Вспышка сенсации последовала за публикацией моих статей в европейской и арабской (главным образом египетской) прессе; и очень может быть, что преждевременное раскрытие все тех секретных планов сыграло свою роль в их последующем расстройстве. Так или иначе, плану строительства железной дороги из Хайфы в Басру позволили кануть в забвение, несмотря на огромные суммы, которые, очевидно, были потрачены на предварительную разведку; и более о нем не было слышно.

Что случилось после является предметом истории: тем же самым летом 1929 года Ибн Сауд предъявил протест британцам против свободы, дарованной Ад-Дауишу в покупке оружия и боеприпасов в Кувейте. Так как у него не было реальных «доказательств» того, что это оружие поставлялось иностранной силой, король мог протестовать лишь против продажи как таковой. Британские службы ответили, что купцы из Кувейта поставляли оружие мятежникам и что Британия не могла ничего поделать, чтобы остановить это, ведь согласно договоренности, заключенной в Джедде в 1927 году, они сняли эмбарго на ввоз оружия в Аравию. Если Ибн Сауд пожелал бы, сказали они, он тоже мог бы ввозить оружие через Кувейт... Когда же Ибн Сауд заявил, что согласно тому же самому соглашению Британия и Саудовская Аравия обязаны были предотвращать на своих территориях всякого рода активность, направленную против безопасности противоположной стороны, он получил в ответе упоминание о том, что Кувейт не может рассматриваться как «британская территория», так как это был независимый эмират, с которым Британия имела лишь договорные отношения...

И гражданская война продолжилась. Поздней осенью 1929 года Ибн Сауд лично вышел в бой, в этот раз настроенный преследовать Ад-Дауиша даже до самого Кувейта, если, как это было всегда до этого, эта страна останется служить мятежникам в качестве прибежища и базы для дальнейших операций. Перед лицом этой решимости, о которой Ибн Сауд предусмотрительно сообщил британским властям, они, очевидно, поняли, что было бы слишком рискованным продолжать вести эту игру и дальше. Британские аэропланы и бронированные автомобили были посланы предотвратить очередное отступление Ад-Дауиша в Кувейт. Мятежник осознал, что его дело проиграно; никогда не смог бы он противостоять королю в открытой битве; и так он начал переговоры. Условия короля были четкие и ясные: мятежные племена должны сдаться; их оружие, лошади и верблюды будут отняты; Ад-Дауиша пощадят, но он будет вынужден провести остаток дней в Рияде.

Ад-Дауиш, всегда активный и полный движения, не смог примириться с пассивностью и неподвижностью — он отказался от предложения. В отчаянной битве с превосходящими силами короля мятежники были разбиты наголову; Ад-Дауиш и несколько других лидеров — среди них Фархан Ибн Машхур и Наиф Абу Киляб, глава клана Аджман, — сбежали в Ирак.

Ибн Сауд потребовал выдачи Ад-Дауиша. Некоторое время казалось, что король Файзал Иракский навсегда откажет его запросу, взывая к древнему арабскому закону гостеприимства и убежища; но наконец он сдался. В начале 1930 года Ад-Дауиш, серьезно больной, был передан королю и привезен в Рияд. Когда после нескольких недель стало ясно, что в этот раз он действительно умирает, Ибн Сауд, со своей обычной щедростью, перевез его к семье в Артауию, где его бурная жизнь подошла к концу.

И снова мир воцарился над просторами королевства Ибн Сауда...

И вот снова мир царит возле колодцев Арьи.

— Да дарует вам Бог жизнь, о путники! Разделите с нами наше изобилие! — кричит старый бедуин-мутайри, и его люди помогают нам напоить наших верблюдов. Всякая злоба и вражда еще недавнего прошлого кажутся забытыми, как если бы их не было никогда.

Ведь бедуины — странный народ: вспыхивают внезапно в бесконтрольной страсти в результате даже мнимой провокации и так же быстро успокаиваются и возвращаются к ровному ритму жизни, в которой преобладают скромность и доброта, — всегда рай и ад рука об руку.

И по мере того как они вытягивают воду для наших верблюдов в больших кожаных ведрах, пастухи-мутайри поют в хоре:

Пейте, не жалейте воды:
Колодец полон милости и не имеет дна...

- 3 -

К пятой ночи после нашего выезда из Хаиля мы достигаем долины города Медина и видим темные очертания горы Ухуд. Верблюды двигаются медленным шагом; долгий путь уже позади нас: с раннего утра в глубокую ночь. Зейд и Мансур молчат, я тоже молчу. В лунном свете город появляется перед нами с зубчатыми стенами и тонкими прямыми минаретами мечети Пророка.

Мы подъезжаем к воротам, которые, потому что они смотрят на север, названы сирийскими. Верблюды не решаются идти из-за теней, создаваемых тяжелыми укреплениями, и нам приходится использовать наши палки, чтобы побудить их войти через ворота.

И вот я снова в Городе Пророка, дома после долгих скитаний, так как этот город является моим домом уже несколько лет. Глубокая, знакомая тишина нависла над спящими пустыми улицами. То там, то здесь лениво поднимается собака перед ногами верблюда. Молодой человек проходит мимо напевая: его голос качается в мягком ритме и постепенно исчезает в боковой улице. Резные балконы и окна эркеров домов висят над нами, черные и молчаливые. Освещенный светом луны воздух тепловат, как свежее молоко.

И вот мой дом.

Мансур прощается и уезжает к своим друзьям, тогда как мы вдвоем ставим на колени верблюдов перед дверью. Зейд привязывает их без слов и начинает разгружать тюки. Я стучу в дверь. Через некоторое время я слышу голоса и шаги за дверью. Свет лампы появляется в окне двери, засовы отодвигаются, и моя старая суданская служанка, Амина, кричит радостно:

— О, мой господин вернулся домой!

Далее: IX. Письмо из Персии