Тегеранский базар
Базар всегда играл самую важную роль в политической жизни восточных стран; и это особенно актуально в случае тегеранского базара, на котором скрытое сердце Ирана пульсирует с настойчивостью, не поддающейся ни всеобщему национальному закату, ни проходящему времени. Между строчками письма от Али Ага этот громадный базар, почти как город сам по себе, снова всплывает перед моими глазами с живостью, как будто видел его только вчера: широкие смежные пространства, сумрачный лабиринт залов и проходов, покрытый сводами из заостренных арок. На главной улице рядом с маленькими темными киосками, заполненными всякими дешевыми безделушками, находятся крытые патио со стеклянными крышами и магазины, где продаются самые дорогие европейские и азиатские шелка; сразу за цехами канатных мастеров — стеклянные сундучки ювелиров, полные филигранной работы; разноцветные ткани из Бухары и Индии вперемешку с редкими персидскими коврами, охотничьими коврами с изображениями рыцарей верхом, львов, леопардов, павлинов и антилоп; ожерелья с прозрачными жемчужинами и автоматические зажигалки рядом с ткацкими станками; черные печальные зонтики бок о бок с желтой украшенной вышивкой одеждой из овчины, привезенной из Хорасана, — все это собрано в этом чрезвычайно длинном зале, как будто на огромной и не слишком ухоженной витрине магазина.
В бесконечном количестве боковых улочек этого запутанного лабиринта из ремесла и коммерции лавки сгруппированы по виду торговли. Вот можно видеть длинную улицу седельных мастеров и кожевников с красным в качестве основного цвета, из-за крашеной кожи, распространяющей в воздухе свой кисловатый запах. А вот и портные, и из каждой ниши — ведь большинство лавок имеет лишь одну приподнятую нишу площадью помещения около трех квадратных метров — можно слышать рокот трудолюбивых ткацких станков; длинные одежды свисают для продажи, всегда одни и те же одежды, так что, когда проходишь мимо, можно иногда подумать, что стоишь на месте. Такое же впечатление складывается и в других частях рынка; все же изобилие одинаковости на каждом углу не имеет ничего общего с монотонностью; похожесть одурманивает посетителя и наполняет его беспокойным удовольствием. Хотя и приходишь на базар уже в сотый раз, ты находишь настроение вокруг тебя всегда тем же самым, вроде бы неизменным, но настроение это — настроение неистощимой, качающейся несменяемости океанской волны, которая всегда изменяет свою форму, но оставляет сущность.
Базар мастеров медных дел: раскачивающиеся молотки — хор бронзовых колокольчиков — выбивают из меди, бронзы и латуни самые различные формы, преобразовывая их из бесформенных металлических листов в чаши, миски и кубки. Какая звуковая гамма этот стук молотков в сменяющихся ритмах во всю длину рынка: каждый человек молча поддается ритму других, так что нет никакого диссонанса для уха. Сотня рабочих кует разные формы в разных лавках, но на всем базаре — только одна мелодия... В этом глубоком, более чем музыкальном, почти общественном желании гармонии проявляется скрытое изящество иранской души.
Базар специй: молчаливые переулки с головами из белого сахара, мешками риса, насыпями миндаля и фисташек, фундука и дынных косточек, тазами, полными сухих абрикосов и имбиря, медными тарелками с корицей, карри, перцем, шафраном и маковыми семенами, множеством мелких посудин с анисом, ванилью, тмином, гвоздикой и несметным количеством других странных трав и кореньев, которые выделяют тяжелый непреодолимый аромат. Над сверкающими медными весами склоняются хозяева этих странностей, как будды со скрещенными ногами, время от времени взывают к прохожему полутоном и спрашивают о его нуждах. Вся речь — лишь шепот здесь, ведь нельзя быть шумным там, где сахар плавно перелетает из мешка на весы, и нельзя быть шумным там, где взвешиваются тимьян или анис... Это — та же самая адаптация к капризам материала, которая позволяет иранцам ткать прекрасные ковры из бессметного числа цветных шерстяных нитей: нить за нитью, доля сантиметра за долей сантиметра, пока целостность не предстанет в своем игривом совершенстве. Совершенно не случайно то, что персидские ковры не имеют равных в мире. Где еще можно найти такое глубокое безмолвие, такую внимательность и сосредоточенность на своем деле? Где еще такие глаза — темные глубины, для которых время и его ход значат так мало?
В углубленных нишах, немного больших, чем обычные, сидят молчаливые художники-миниатюристы. Они копируют старые миниатюры из рукописных, давно изорванных в клочья книг, изображая в легких плавных линиях и цветах великие вещи жизни: бои и охоту, любовь, счастье и печаль. Изящны и утонченны, как нервные волокна, их кисти; цвета не доверяются безжизненным сосудам, но смешиваются на живой ладони художника и распределяются мельчайшими пузырьками и каплями на пальцах левой руки. На новых страницах безупречной белизны старые миниатюры возрождаются снова, мазок за мазком, тень за тенью. Бок о бок с шелушащимися золотыми фонами оригиналов выходят сверкающие планы копий. Завядшее апельсиновое дерево королевского парка расцветает снова новой весной; нежные женщины в шелках и мехах повторяют снова свои любовные жесты; заново поднимается солнце над старой рыцарской игрой в поло... Мазок за мазком, тень за тенью молчаливые люди следуют творческим приключениям мертвого живописца; и в них столько же любви, сколько было очарования в нем; и эта любовь заставляет тебя почти забыть несовершенство копий...
Время идет, а художники-миниатюристы сидят, склонившись над своей работой, чуждые белому свету. Время идет; на базарных улицах поблизости западный хлам проникает с упрямой постепенностью в лавки; керосиновая лампа из Чикаго, отпечатанная бумажная ткань из Манчестера и чайник из Чехословакии продвигаются победоносно; однако миниатюристы сидят, скрестив ноги на потертых соломенных матах и копаясь чутким глазом и кончиками пальцев в блаженных старых радостях, и дают своим королевским охотам и восторженным любовникам новое пробуждение, день за днем...
Несметно число людей на базаре: господа с европейскими воротниками и зачастую стелющимися арабскими абаями поверх европейских или полуевропейских костюмов, консервативные горожане в длинных кафтанах и шелковистых кушаках, крестьяне и ремесленники в голубых и сероватых камзолах. Поющие дервиши — иранские аристократические попрошайки — в белых ниспадающих одеждах, иногда с леопардовой шкурой на спине, длинными волосами и изящным телосложением. Женщины среднего класса одеты в шелка или хлопок согласно своим возможностям, но всегда в черном с традиционной короткой тегеранской вуалью, отступающей жестко от лица; женщины победнее носят светлые хлопковые накидки с изображением цветов. Старцы-муллы едут на пышно украшенных ослах или мулах и поворачиваются к незнакомцу с фанатичным взглядом, как будто спрашивая: «Что ты делаешь тут? Ты один из тех, кто работает, чтобы разрушить нашу страну?»