Мрачная и грозная кавалькада и злоупотребление великим
Из Шакры мы ехали четыре дня на северо-восток без особых происшествий. Один раз мы были остановлены отрядом верных королю бедуинов племени Ауазим, которые формировали часть сил Амира Ибн Мусаада. Однако открытое письмо короля сразу же успокоило их, и после принятого в пустыне обмена новостями мы продолжили путь.
Перед рассветом пятого дня нашего путешествия мы подъехали к местности, над которой не властвовала более рука Ибн Сауда. Отныне о езде днем и речи быть не могло; единственное наше спасение лежало в темноте и незаметности.
Мы разбили лагерь в удобной расщелине неподалеку от большой Уади Ар-Румма, древнего высохшего русла реки, которое пересекало северную Аравию по направлению к оконечности Персидского залива. Расщелина густо заросла нависшими над нею кустами арфадж, которые закрывали нас, пока мы находились рядом с почти вертикальным склоном. Мы крепко стреножили наших верблюдов, накормили их смесью из ячменной муки грубого помола и финиковых косточек, таким образом избегая необходимости отпускать их пастись, и затаились, ожидая наступления ночи. Мы не осмелились разжигать костер, так как даже днем дым от огня мог выдать нас, поэтому мы довольствовались финиками и водой.
Насколько хороши наши предосторожности стало ясно ближе к вечеру, когда до нас внезапно донеслись распевы песен бедуинов-наездников. Мы схватили морды наших верблюдов, чтобы те не фыркали и не мычали, и плотно прижались с винтовками в руках к защищающей нас стене расщелины.
Пение звучало все сильнее по мере того, как неизвестные наездники приближались; мы уже могли различить слова «Ля иляха илль Аллах, ля иляха илль Аллах» ('Нет бога и божества, кроме Бога, нет бога и божества, кроме Бога') — обычная у Ихван замена более мирскому распеву не подвергшихся реформации бедуинов. Не было сомнений в том, что это Ихван, а в этой местности они могли быть только враждебными Ихван. Через некоторое время они появились на гребне холма прямо над склоном расщелины: группа из восьми или десяти наездников, медленно двигавшаяся в один ряд и имевшая четкие очертания на фоне предвечернего неба, у каждого из них был белый характерный для Ихван тюрбан поверх бело-красной клетчатой куфии, два комплекта нагрудного патронташа и винтовка, подвешенная на ручке седла сзади, — мрачная и грозная кавалькада, раскачивающаяся взад и вперед, взад и вперед в ритм верблюжьей походке, и великие, но нынче злоупотребляемые слова «Ля иляха илль Аллах»... Впечатляющее зрелище и в то же самое время жалкое... Эти люди, для которых вера, очевидно, значила в их жизни больше, чем что-либо другое, думали, что сражаются за ее чистоту и за величие и славу Бога, не осознавая, что их пыл и страсть были поставлены на службу амбициям беспринципного лидера в погоне за властью...
Они были на «правильной» стороне расщелины с позиции наших интересов, так как, будь они на противоположной стороне, они бы видели нас так же ясно, как можем видеть теперь мы их из-под нависшего выступа кустов. Когда же с ритмом вероучения на устах они исчезли из виду, мы вздохнули с облегчением.
— Они подобны джиннам, — прошептал Зейд. — Да, подобно джиннам они не знают ни радости жизни, ни страха смерти... Они смелы и сильны в вере, никто не может отрицать это, но все, о чем они мечтают, — это кровь, смерть и Рай...
И как будто в открытом протесте против угрюмого пуританства Ихван, он начал петь втихомолку очень мирскую сирийскую любовную песню: «О та, что сотворена из румяной золотистой плоти...»
Как только стемнело, мы продолжили наш тайный марш в направлении отдаленного Кувейта.