Давний сон
— Часто случается так, что Бог освещает наши сердца через сны, которые иногда предсказывают будущее, а иногда разъясняют настоящее. Разве тебе не снились подобные сны, о Мухаммад?
— Конечно же снились, о Имам, очень давно, задолго до того, как я начал думать о том, чтобы стать мусульманином, даже до того, как я ступил на мусульманскую землю. Мне было около девятнадцати лет в то время, и я жил в доме своего отца в Вене. Я был глубоко заинтересован наукой о внутренней жизни человека (что было наиболее близким определением психоанализа, которое я смог придумать для короля) и имел практику оставлять возле кровати бумагу и карандаш для того, чтобы записывать свои сны сразу в момент пробуждения. С помощью этой практики, как оказалось, я смог сохранять воспоминания о снах неограниченно долго, даже если я не мог держать их в голове. В том конкретном сне я обнаружил себя в Берлине едущим в поезде по подземной железной дороге: иногда поезд едет по туннелю под землей, а иногда по мостам высоко над улицами. Вагоны были набиты огромной толпой людей, что яблоку негде упасть, все стояли плотно, не в состоянии двинуться. Тусклый свет единственной электрической лампочки освещал вагон... Через некоторое время поезд выехал из туннеля, однако не поднялся на один из тех высоких мостов, а оказался посреди широкой пустынной глиняной равнины. Колеса застряли в глине, и поезд остановился не в состоянии двигаться вперед или назад.
— Все пассажиры, и я среди них, покинули вагоны и стали осматриваться, — продолжил я. — Равнина вокруг нас была бесконечной, пустой и безжизненной: ни куста, ни дома, ни даже камня; и огромная растерянность овладела людскими сердцами: теперь, когда мы осели здесь, как мы найдем дорогу назад туда, где живут другие люди? Серые сумерки нависли над безграничной пустыней, как во время начала рассвета.
— Каким-то образом я не совсем разделял растерянности других людей. Я отделился от толпы и заметил, на расстоянии около десяти шагов, верблюда-дромадера, пригнувшегося к земле. Он был полностью оседлан — тем же самым способом, которым, как я узнал позже, седлают верблюдов в твой стране, о Имам, — и в седле сидел человек, одетый в бело-коричневую абаю с коротким рукавом. Его куфия была натянута на лицо, так что я не мог различить его черт. В сердце я сразу понял, что верблюд ожидал меня и что неподвижный всадник должен стать моим гидом. Итак, без лишних слов я вскочил на спину верблюда позади седла способом, которым едет радиф, второй всадник сзади, в аравийских землях. В следующий момент верблюд поднялся и пошел вперед затяжной легкой походкой, и я ощутил невыразимое счастье растущее во мне. В той быстрой плавной походке мы проехали часы, как показалось вначале, затем дни, затем месяцы, пока я не потерял счет времени; и с каждым шагом верблюда мое счастье росло все больше, пока я не почувствовал, что плыву сквозь воздух. Под конец горизонт по правую сторону начал краснеть под лучами начинавшего восходить солнца. Но на горизонте далеко впереди я увидел другой свет, он восходил из-за огромных открытых ворот, покоившихся на двух колоннах, — слепящий белый свет, не красный, как свет по нашу правую руку, но прохладный свет, постепенно становившийся ярче по мере того, как мы приближались, и усиливавший мое счастье до пределов, неподвластных какому-либо описанию. Все ближе и ближе мы приближались к воротам и свету, пока я не услышал голос, извещающий откуда-то: «Это — самый западный город!» И я проснулся.
— Хвала Господу! — воскликнул Ибн Сауд, когда я закончил. — И разве не подсказал тебе этот сон, что тебе было суждено стать мусульманином?
Я покачал головой:
— Нет, о мудрый годами, как мог я знать об этом? Я никогда не думал об Исламе и даже никогда не знал ни одного мусульманина... Лишь семь лет спустя, после того как я давно забыл свой сон, я принял Ислам. Я вспомнил сон лишь недавно, когда я нашел его среди своих бумаг записанным ровно так же, как я описал его в ту ночь по пробуждении.
— Однако это было твоей истинной судьбой, которую Бог показал тебе в том сне, сынок! Разве ты не распознаешь ее? Выход из толпы людей, в которой находился ты, на пустынную равнину без дороги и направления и их растерянность — разве это не состояние тех, о ком повествует вступительная сура Корана: «те, кто заблудились»? И дромадер, который вместе с всадником ожидал тебя, — разве это не «верное наставление», о котором Коран говорит так часто? И всадник, который не разговаривал с тобой и чьё лицо ты не мог увидеть, — кто другой может это быть, как не Благословенный Пророк, да пребудет мир и благословение Бога над ним? Он любил носить накидку с короткими рукавами... И разве не говорит нам множество наших книг о том, что когда бы он ни появлялся в снах немусульман или тех, кто еще пока не стал мусульманином, его лицо всегда закрыто? И тот прохладный белый свет на горизонте впереди — что еще это может быть, как не обещание света веры, который светит, но не обжигает? Ты не достиг его в своем сне, потому что, как ты сам сказал, лишь годы спустя ты распознал в Исламе истину...
— Ты, может быть, прав, о мудрый годами... А как насчет того «самого западного города», к которому ведет путь через ворота на горизонте? Ведь мое принятие Ислама не повело меня к Западу, наоборот, оно все дальше вело меня от Запада.
Ибн Сауд молчал и думал некоторое время, затем он поднял свою голову и с той сладкой улыбкой, которую я полюбил, сказал:
— Не могло ли это значить, о Мухаммад, что принятие Ислама тобой было «самой западной» точкой в твоей жизни и что после этого жизнь Запада перестала быть твоей?..