Незападная музыка
Так же быстро, как она пришла, танцовщица исчезла; и следа от нее не осталось, кроме туманного блеска в глазах большинства присутствующих. Она уступила место на ковре ливана четырем музыкантам, из самых лучших во всей Сирии, как сказал мне один из гостей. Один из них держал удлиненную лютню, другой — плоский одиночный барабан, похожий на бубен без колокольчиков, третий — инструмент, напоминавший цитру, а четвертый — египетский тамбур — нечто похожее на очень широкую медную бутылку с дном из барабанной кожи.
Они начали утонченно перебирать на струнах и играть на барабане: сначала игриво без какой-либо видимой гармонии, как будто каждый на свой лад, как если бы настраивая свои инструменты в подготовке к общему скоординированному рывку. Музыкант с цитрой провел пальцами несколько раз поверх струн вверх и вниз, производя приглушенный звук, подобный звуку арфы; музыкант с тамбуром мягко выстукивал, останавливался и снова играл; человек с лютней начал, как будто рассеянно, с нескольких низких, резких аккордов, быстро сменивших друг друга, — аккордов, которые, казалось, лишь случайно совпадали с сухим, монотонно повторяющимся ритмом бубна и втягивали тамбур в нерешительный отклик на перелив струн то лютни, то цитры — и вот, еще до того, как стало возможным узреть его, общий ритм связал все четыре инструмента вместе, и начала сформировываться мелодия. Мелодия? Я не был уверен. Скорее, мне казалось, что я не столько внимал исполнению музыки, сколько был свидетелем волнующего зрелища. Из щебечущих тонов струнных инструментов вырастал новый ритм, поднимаясь в напряженном витке и затем внезапно обрываясь, словно ритмический взлет и падение металлического предмета: то быстрее, то медленнее, то мягче, то тверже; с невозмутимой настойчивостью в нескончаемых вариациях одно непрерывное действо, этот акустический феномен, который вибрировал, немного опьяняя, вырастал, крепко расходился, ударял прямо в голову. И когда он внезапно прервался прямо в середине крещендо (как рано, слишком рано!), я знал — я околдован. Напряжение этой музыки незаметно укутало меня; я был втянут в тона, которые в своей кажущейся монотонности оживляли в памяти все существующее и вечно повторяющееся, просились в дом твоих собственных чувств, все взывали шаг за шагом ко всему, что двигалось в тебе и чего ты даже не замечал, и обнажали что-то, что всегда было внутри, но лишь теперь стало очевидным для тебя с живостью, которая заставляла твое сердце биться...
Я привык к западной музыке, где весь эмоциональный фон композитора присутствует в каждом отдельном сочинении, отражая в каждом из его настроений все другие возможные настроения; но эта арабская музыка, по-видимому, проистекала из единого уровня сознания, из единого переживания, которое было ничем иным, как переживанием, и, следовательно, принимало форму личных ощущений в каждом слушателе...
После нескольких секунд тишины тамбур загремел снова, и другие инструменты последовали за ним. Более мягкое раскачивание, более женственный ритм, чем прежде; индивидуальные голоса сильнее прислушивались друг к другу, дружественно окутывали друг друга и, как будто связанные вместе в едином рывке, становились все более взволнованными; они ласкали друг друга, обтекали друг друга мягкими волнистыми мелодическими линиями, которые сначала столкнулись несколько раз с дробью тамбура, как если бы с твердым препятствием, но постепенно разрослись в агрессивности, подавили тамбур и поработили его, втягивая его в общий спиральный подъем, и тамбур, не желая того поначалу, вскоре пал жертвой общего восторга и одурманенный присоединился к остальным. Волнистая мелодия потеряла свою женственную нежность и погналась в нарастающей стремительности быстрее, выше, ярче в холодное неистовство осознанного взрыва чувств, который оставил всякие ограничения и теперь превратился в хвалебное восхождение к невидимым пикам могущества и независимости. Из прежнего потока тонов, кружащегося вокруг каждого из голосов, возникло огромное вращение в унисоне — колеса, мчащиеся из вечности в вечность, без размера, предела или цели; бездыханный, безрассудный бег канатоходца по краю опасной пропасти через единое вечное настоящее к осознанности, свободной, могущественной, за пределами всего мыслимого. И вдруг посреди вздымающегося вихря — остановка и абсолютная тишина. Грубо. Откровенно. Чисто.
И словно шелест листьев на деревьях, к слушателям вернулось дыхание, и протяжное бормотание «Йа Аллах, йа Аллах» прошло по ним. Они были подобны умным детям, играющим в свои давно им понятные, но всегда соблазняющие игры. Они улыбались, счастливые...