Бедуинская песня едва мыслима на Западе
Мы едем, и Зейд поет. Дюны теперь ниже и разделены широкими промежутками. То здесь, то там песок уступает место протяженным участкам гравия и осколкам базальта, а впереди нас, далеко на юг, поднимаются тенистые очертания цепи холмов — горы Джабаль Шаммар.
Строки из песни Зейда непонятным способом проникают в мою сонливость, но в точности так, что слова ускользают от меня, они, кажется, создают значимость шире и глубже, совершенно вне связи с их формальным смыслом.
Это одна из тех бедуинских песен, которую так часто напевают наездники на верблюдах в Аравии, — напевы, которые человек распевает, чтобы держать верблюда в регулярном и быстром темпе и чтобы не уснуть самому; напевы людей пустыни, привыкших к пространствам, не знающим ни границ, ни эха: всегда в одной мажорной тональности и на одном уровне тона, свободный и немного сиплый голос, выходящий из верхней части горла, мягко угасающий в сухом воздухе, — дыхание пустыни, запечатленное в человеческом голосе. Тот, кто путешествовал по пустыням, никогда не забудет этот голос. Он всегда тот же самый везде, где земля бесплодна, воздух горяч, пространство обширно, а жизнь трудна.
Мы едем, и Зейд поет, как его отец, должно быть, пел до него и все другие из его племени, а также из множества других племен, пели на протяжении тысяч лет, ведь именно тысячи лет были нужны, чтобы отлить эти интенсивные монотонные звуки в их окончательную форму. В отличие от полифонической западной музыки, которая почти всегда стремится выразить индивидуальное чувство, эти арабские мелодии с их бесконечными, повторяющимися последовательностями тонов кажутся лишь звуковыми символами эмоционального знания, общего для множества людей, эти звуки не предназначены для создания настроения, но для напоминания самому человеку о его собственном духовном опыте. Они появились очень давно из атмосферы пустыни, из ритмов ветра и кочевой жизни, из ощущения обширных просторов и созерцания бесконечного настоящего. И как обычные вещи человеческой жизни, они всегда остаются постоянными, эти мелодии — неизменны и вечны.
Такие мелодии едва мыслимы на Западе, где полифония является атрибутом не только музыки, но и человеческого чувства и желания. Прохладный климат, быстротечные реки, четыре сменяющихся сезона — эти элементы придают жизни настолько большое разнообразие смыслов и так много направлений, что самое необходимое и первичное в жизни западного человека имеет множество проявлений, и тем самым у него появляется сильное побуждение делать вещи просто ради того, чтобы делать. Он должен всегда творить, строить и преодолевать для того, чтобы снова и снова утверждаться в сложности своих жизненных форм; и эта непрерывно меняющаяся сложность также отражена в его музыке. Звучным западным пением, звуком голоса, исходящим из груди и всегда играющим на нескольких уровнях, говорит та «фаустова» натура, которая заставляет западного человека много мечтать, много желать, к многому стремиться с желанием завоеваний, но также, возможно, и многое терять, и терять болезненно. Так как мир для западного человека — мир истории: бесконечное становление, явление и прохождение. Этому миру недостает умиротворенного спокойствия; время — враг, на которого всегда смотрят с подозрением; и никогда Сейчас не несет в себе звука вечности...
Арабу же пустынь и степей, с другой стороны, его ландшафт не предоставляет никакого соблазна для мечтательности: тяжелый, словно повседневность, не знает романтики чувств. Внешнее и внутреннее, Я и мир для араба не противопоставляемые и не взаимоисключающие сущности, но лишь разные стороны неизменного настоящего; его жизнь не управляется скрытыми страхами; и если он делает что-то, то делает это лишь потому, что так диктует внешняя необходимость, но не желание внутреннего комфорта. В результате он не продвинулся в материальном прогрессе так же быстро, как западный человек, но он сохранил целостность своей души.
«Как долго, — спрашиваю я себя с почти ощутимым толчком, — Зейд и его люди смогут удерживать свои души целостными перед лицом надвигающейся на них так коварно и безжалостно опасности? Мы живем во времена, когда Восток не может более оставаться пассивным перед лицом надвигающегося Запада. Тысяча сил — политических, общественных и экономических — колотят в двери мусульманского мира. Уступит ли этот мир давлению западного двадцатого века и потеряет в этом процессе не только свои традиционные формы, но и духовные корни?»