Отец Феликс
— Доброе утро, — сказал низкий глубокий голос. Я повернулся и распознал черную рясу моего товарища по прошлому вечеру и дружелюбную улыбку на лице, которое я успел полюбить в течение нескольких часов нашего знакомства. Иезуитский падре был наполовину польского и наполовину французского происхождения и преподавал историю в одном благотворительном учебном заведении в Александрии; теперь он возвращался туда из отпуска. Мы провели вечер после посадки в живом разговоре. Хоть вскоре и выяснилось, что мы сильно разногласим по многим вопросам, мы тем не менее нашли много точек соприкосновения в наших интересах; и я был уже достаточно умудрен опытом, чтобы заключить, что передо мной — блестящий, серьезный и в то же время шутливый ум в действии.
— Доброе утро, отец Феликс; посмотрите на море...
Дневной свет и краски выступили вместе с солнцем. Мы стояли на носу корабля в потоке утреннего ветра. Я пытался определить для себя переливы цвета в разбивающихся о нос корабля волнах, соблазненный невозможностью сделать это. Голубой? Зеленый? Серый? Возможно, это был голубой, но вдруг пурпурно-красное мерцание, отражающееся на солнце, прокатилось по впадине волны, тогда как ее гребень разлился снежной пеной стального, серого цвета, и рябь измятыми клочками пронеслась поверх нее. То, что мгновение назад было гребнем волны, превратилось теперь в дрожащее движение: тысячи мельчайших оторванных друг от друга водоворотов, в чьих затемненных углублениях пурпурно-красный сменился глубоким, насыщенным зеленым; затем зеленый поднялся вверх, сменяясь вибрациями фиолетового, который сначала перешел в темно-красный, но сразу после взорвался бирюзово-голубым и стал гребнем волны, чтобы снова распасться; и снова белая пена распустила деспотически свои сети над извивающимися гребнями волн... И так без конца продолжалась эта бесконечная игра...
Я был почти физически встревожен, что не могу вполне ухватить эту игру цветов и ее бесконечно сменяющийся ритм. Когда я смотрел на нее совершенно поверхностно, уголком глаза, я действительно чувствовал, на секунды, что возможно запечатлеть все это в единую картину; но осознанная концентрация, склонность связывать одно отдельное явление с другим, приводила только к последовательности разрозненных, изолированных образов. Но из этой сложности, из этой странно досаждающей неразберихи появилась кристально чистая мысль, как мне показалось в тот момент, и я сказал почти непроизвольно:
— Тот, кто сможет понять все это своим разумом и чувствами, станет господином судьбы.
— Я понимаю, о чем ты говоришь, — ответил отец Феликс, — но зачем кому-то желать овладеть судьбой? Чтобы избежать страдания? Не будет ли лучше стать свободным от судьбы?
— Вы рассуждаете как буддист, отец Феликс. Вы тоже считаете нирвану целью всего существования?
— О нет, конечно нет... Мы, христиане, не стремимся к уничтожению жизни и ощущений, мы только желаем возвысить жизнь над плоскостью материального и чувственного в область духовного.
— Но не является ли это отречением?
— Это совсем не отречение, мой юный друг. Это — единственный путь к истинной жизни, к миру...
Босфор открылся перед нами — широкий пролив, обрамленный с двух сторон скалистыми холмами. Повсюду виднелись изящные дворцы с колоннами, с террасированными садами, с кипарисами, мрачными и растущими во весь рост, и со старыми замками янычаров — тяжелые массы камня, нависающие над водой, подобно гнездам хищных птиц. Как будто издалека я слышал голос отца Феликса, продолжавшего:
— Посмотри, глубинный символ сильного стремления, стремления всех людей, — символ Рая; ты найдешь его во всех религиях, всегда в разном изображении, но значение всегда одно, а именно желание быть свободным от судьбы. Люди Рая не имели судьбы, они получили ее только после того, как стали жертвой плотского соблазна и таким образом впали в то, что мы называем первородным грехом — проступок духа, вызванный препятствующими позывами тела, которые несомненно являются лишь животными остатками внутри человеческой натуры. Основная, человеческая, человечески божественная часть человека — только лишь его душа. Душа стремится к свету, то есть духу, но из-за первородного греха ее путь прегражден препятствиями, появляющимися из материальной, не божественной, составляющей тела и его желаний. Таким образом, цель христианского учения — это освобождение человека от второстепенного, эфемерного, плотского аспекта его жизни и возвращение к его духовному наследию.
Появилась древняя крепость Румили Хиссар с двумя башнями-близнецами; одна из ее стен с амбразурами склонилась почти к самому краю воды; на берегу внутри полукруга, образованного крепостными стенами, располагалось маленькое сонное турецкое кладбище с разрушенными надгробными камнями.
— Может быть, оно и так, отец Феликс. Но я полагаю, и так полагают многие из моего поколения, что что-то неправильно в проведении различия между «основным» и «второстепенным» в структуре человека и в различении духа и плоти... Короче говоря, я не могу согласиться с вами в отрицании всего хорошего в физических влечениях, в плоти, в земной судьбе. Я мечтаю о форме жизни — хотя я должен признаться, что не вижу ее ясно пока, — в которой человек полностью, дух и тело, стремился бы глубже и глубже реализовать свое существо, в которой дух и чувства не были бы врагами друг другу, в которой человек смог бы достичь единения внутри себя и со смыслом своей судьбы, чтобы в кульминации своих дней он смог бы сказать: «Я — моя судьба».
— То была эллинская мечта, — ответил отец Феликс, — и куда она привела? Сначала к таинствам орфизма и дионисизма, затем Платону и Плотину и так снова к неизбежному осознанию того, что дух и тело противоположны друг другу... Избежать господства плоти над духом — вот смысл христианского спасения, смысл Господнего самопожертвования на кресте... — Тут он прервался и посмотрел на меня с блеском в глазах. — О, я не всегда миссионер... прости меня, если говорю тебе о своей вере, которая не является твоей.
— Но у меня нет веры, — уверил я его.
— Да, — сказал отец Феликс, — я знаю; отсутствие веры или, скорее, неспособность поверить — главная болезнь нашего времени. Ты, как и многие другие, живешь в иллюзии, которой уже тысячи лет: ты полагаешь, что только интеллект может отыскать направление для людских стараний. Но интеллект не может достичь духовного знания самостоятельно, так как он чересчур поглощен достижением материальных целей; вера, и только она, может освободить нас от этого поглощения.
— Вера?.. — спросил я. — Вы снова привлекаете это слово. Есть одна вещь, которой я не могу понять: вы говорите, что невозможно достичь лишь интеллектом знания и праведной жизни, нужна вера, говорите вы. Я согласен с вами полностью. Но как достичь веры, если ее нет? Есть ли путь к ней, путь — открытый для нашей воли?
— Мой дорогой друг, одной воли не достаточно. Путь открывается только по милости Господа. Но он всегда открыт для того, кто молит из самой глубины своего сердца об озарении.
— Молить! Но когда кто-то может делать это, отец Феликс, он уже имеет веру. Вы ведете меня по кругу, так как, если человек молится, он уверен в существовании Того, Кому он молится. Как он пришел к такой убежденности? Через интеллект? Не приравнивается ли это к тому, что вера достигается интеллектом? Помимо этого, может ли «милость» что-либо значить для того, кто никогда не имеел подобного опыта ощущений?
Священник пожал плечами, с сожалением, как мне показалось.
— Если кто-то не смог узнать Бога на собственном опыте, он должен положиться на опыт других, которые узнали Его...