Лао-Цзы
Это было настоящее открытие: я никогда ранее не слышал о Лао-Цзы и не имел даже отдаленного представления о его философии, но вот однажды я наткнулся на немецкий перевод Дао дэ цзин, лежащий на стойке одного венского книжного магазина. Странное имя и название немного заинтересовали меня. Я пробежал взглядом случайно выбранный короткий параграф с афоризмами и почувствовал внезапное глубокое волнение, прилив счастья, который заставил меня забыть все, что происходило вокруг. Я стоял как вкопанный и не мог пошевелиться, завороженный книгой, находящейся у меня в руках: я видел в ней человеческую жизнь, полную безмятежности, свободную от всякого раскола и конфликтов, вздымающуюся в спокойном счастье, которое всегда доступно человеческому сердцу, если только оно заботится о предоставлении себе своей собственной свободы... Это была истина, я знал это, — истина, которая всегда была истиной, хоть мы и забыли ее, и теперь я узнал ее с радостью, которая находит на того, кто возвратился в родной, давно утерянный дом...
Начиная с того момента и на протяжении нескольких лет, Лао-Цзы стал для меня тем окном, через которое я мог смотреть на кристально чистые области жизни, далекой от всей ограниченности и всех самопорождающихся страхов, свободной от ребяческих наваждений, которые побуждают нас настойчиво обеспечивать свое собственное существование снова и снова посредством «материалистического усовершенствования» любой ценой. Не то чтобы материалистическое усовершенствование было бы неверно или даже ненужно мне, напротив — я продолжал считать его благом и необходимостью. Но в то же самое время я был убежден, что оно не может достичь своей цели — увеличить суммарное количество человеческого счастья — до тех пор, пока оно не будет сопровождаться переосмыслением нашей духовной позиции и новой верой в абсолютные ценности. Однако, как осуществить это переосмысление и какими должны быть новые ценности, я не мог бы тогда сказать. Было бы наивно ожидать, что люди поменяют свои цели и тем самым направление своих усилий, как только кто-нибудь начнет проповедовать им, как делал Лао-Цзы, необходимость открытия себя жизни вместо попыток овладевания ею и, как следствие, причинения насилия над ней. Одни поучения, только умозрительные попытки, очевидно, не могли принести желаемого изменения в духовном отношении европейского общества; новая вера из сердца, нестерпимая капитуляция перед ценностями, которые бы не терпели никаких «если» и «но», — вот, что было нужно; но откуда взять такую веру?..
Каким-то образом мне не приходило на ум то, что самое большое испытание для Лао-Цзы было не просто в преходящем и, следовательно, изменяемом рациональном отношении, но в самых фундаментальных концепциях, из которых это отношение происходит. Знай я это, мне бы с неизбежностью пришлось заключить, что в любом случае Европа не сможет достичь той легкой безмятежности души, о которой говорил Лао-Цзы, если только она не призовет храбрость, чтобы подвергнуть сомнению свои собственные духовные и этические основания. Конечно же, я был слишком молод, чтобы прийти сознательно к такому выводу, — слишком молод, чтобы ухватить все последствия и всю грандиозность притязаний китайского мудреца. Совершенно точно, его послание потрясло меня до глубины души; оно открыло для меня видение жизни, в которой человек может соединиться со своей судьбой и тем самым с самим собой, но, так как я не видел ясно, как такая философия может превзойти простое созерцание и трансформироваться в реальность в контексте европейского образа жизни, я постепенно начал сомневаться в возможности ее принципиального применения. Я все еще был далек от состояния, в котором я бы мог по крайней мере усомниться в основаниях европейского образа жизни как единственной возможной альтернативе. Другими словами, подобно всем другим людям вокруг меня я был полностью погружен в европейское эгоцентричное культурное мироощущение.
Итак, хотя его голос не был полностью заглушен, Лао-Цзы стал отступать шаг за шагом в область умозрительных фантазий и со временем стал не более чем автором красивой поэзии. Я продолжал читать его иногда и каждый раз чувствовал прилив счастливого видения, но каждый раз закрывал книгу с тоскливым сожалением: это — лишь мечтательный зов на башню из слоновой кости. И хотя я находился в сильном разладе с негармоничным, ожесточенным и жадным миром, частью которого был я сам, я не желал жить в одиночестве, наедине со своими размышлениями.