Голод 1921-го, госпожа Горькая и становление журналистом
В тот 1921-й год советскую Россию потряс голод беспрецедентного масштаба. Миллионы людей были истощены, и сотни тысяч умирали. Вся европейская пресса гудела от ужасающих описаний ситуации, были спланированы несколько иностранных операций помощи, одна из которых была организована Гербертом Гувером, который сделал так много для центральной Европы после Первой мировой войны. Одно крупномасштабное мероприятие внутри России было возглавляемо Максимом Горьким, его волнующие призывы к помощи будоражили весь мир, и поговаривали, что его жена вскоре должна посетить столицы центральной и западной Европы в попытке мобилизовать общественное мнение для более эффективной помощи.
Будучи телефонистом, я не участвовал напрямую в репортажах об этом заметном событии, пока случайное замечание одного из моих случайных приятелей (у меня было их много в самых удивительных местах) внезапно не втянуло меня в самый его эпицентр. Приятель этот работал ночным швейцаром в отеле Эспланаде, одном из самых шикарных в Берлине, а его замечание было: «Эта госпожа Горькая — весьма приятная дама, ни за что и не подумаешь, что она — большевик...»
[...]
Около одиннадцати часов я поймал сигнал приятеля. Он указывал тайком на даму, только что вошедшую через вращающуюся дверь: небольшая хрупкая женщина лет сорока, одетая в очень хорошо скроенное вечернее платье, с длинной черной шелковой накидкой, стелющейся за ней по земле. Она была так неподдельно аристократична в своих манерах, что, безусловно, было чрезвычайно сложно представить ее женой «поэта рабочих» и еще сложнее — гражданкой Советского Союза. Встав у нее на пути, я поклонился и приступил к разговору в самых заискивающих тонах:
— Госпожа Горькая?..
На мгновение она показалась испуганной, но затем мягкая улыбка озарила ее красивые черные глаза, и она ответила на немецком с едва заметным славянским акцентом:
— Я не госпожа Горькая... Вы ошиблись. Мое имя... (она назвалась каким-то звучащим по-русски именем, которое я забыл).
— Нет, госпожа Горькая, — настаивал я, — я знаю, что не ошибся. Я также знаю, что вы не желали бы, чтобы мы, репортеры, докучали вам, но разговор с вами, всего лишь несколько минут, значил бы для меня очень много, чрезвычайно много. Если вы позволите... Это моя первая возможность встать на ноги. И я уверен, что вы не хотели бы разрушить эту возможность... — Я показал ей свое удостоверение репортера. — Я получил его только сегодня, и мне придется вернуть его, если я не напишу заметку о моем интервью с госпожой Горькой.
Аристократическая дама продолжала улыбаться.
— И если я дам вам слово чести, что я не госпожа Горькая, поверите ли вы мне тогда?
— Ваше слово чести — и я поверю во все, что вы скажете.
Она разразилась смехом.
— Вы создаете впечатление приятного молодого человека. — (Ее изящная голова едва ровнялась с моими плечами). — Я не скажу вам более ни единого слова лжи. Вы выиграли. Но мы не можем провести остаток вечера здесь в вестибюле. Не доставите ли вы мне удовольствие отужинать со мной в номере?
Итак, я имел удовольствие отужинать с госпожой Горькой в ее номере. Почти целый час она живо рисовала мне ужасные картины голода, и, когда я вышел от нее после полуночи, у меня была толстая стопка записей.
Редакторы ночной смены в Юнайтед Телеграф вытаращили глаза от удивления, увидев меня в столь необычный час. Но я даже не сделал попытки объясниться, так как мне предстояла еще уйма спешной работы. Записывая свое интервью как можно скорее, я сделал, не дожидаясь разрешения редакции, запрос на срочный выпуск всем газетам, которые мы обслуживали.
Следующим утром бомба взорвалась. Тогда как ни одно большое берлинское ежедневное издание не опубликовало и слова о пребывании госпожи Горькой в городе, все провинциальные газеты, обслуживаемые нашим агентством, имели в заголовках «Эксклюзивное интервью специального представителя Юнайтед Телеграф с госпожой Горькой». Телефонист сделал первоклассную сенсацию.
После полудня состоялось совещание редакторов в кабинете доктора Даммерта, на которое вызвали меня. После предварительной лекции, в которой мне объяснили, что ни одна важная новость не должна выходить в свет без предварительной проверки новостным редактором, меня повысили в звании до репортера.
Наконец я стал журналистом.