Детство
Какой длинный путь — из моего детства и юности в центральной Европе к моему настоящему в Аравии; но какой приятный для воспоминаний и мысленных путешествий назад в прошлое...
Я вспоминаю те годы раннего детства, проведенные в польском городе Львове, тогда в числе владений Австрии, в доме, бывшем тихим и величавым, как улица, на которой он располагался, — длинная улица, сероватая и изящная, с рядами каштанов по краям, вымощенная деревянными блоками, которые приглушали стук копыт лошадей, превращая каждый час дня в ленивое время после обеда. Я любил эту красивую улицу с осознанием, выходящим далеко за пределы моих юных лет, и не просто потому, что это была улица моего детства. Я любил ее, как мне кажется, из-за атмосферы неизменного благородства, с которым она тянулась из пышного центра того самого пышного из городов к спокойствию леса на окраине города и большому кладбищу, которое было спрятано в том самом лесу. Красивые экипажи иногда пролетали на бесшумных колесах под аккомпанемент копыт, отстукивающих оживленное и ритмичное тап-тап, или, если дело было зимой и улица была покрыта снегом по щиколотку, сани скользили по снежному покрову, и клубы пара выходили из лошадиных ноздрей, а в морозном воздухе раздавался звон их колокольчиков. А если ты сам сидел в санях и чувствовал, как морозный поток проносится мимо тебя и кусает за щеки, твое детское сердце знало, что мчащиеся лошади несут тебя прямо в счастье, которое не знает ни начала ни конца.
Я помню также летние месяцы в деревне, где отец моей матери, богатый банкир, имел поместье для своей большой семьи; маленький спокойный ручей с ивами по берегам; хлев, полный безмятежных коров, и таинственное сочетание запаха животных и сена со смехом славянских девушек-крестьянок, занятых по вечерам доением. Я, бывало, пил пенящееся теплое молоко прямо из ведер: не потому, что испытывал жажду, но потому, что мне было ужасно интересно пить то, что было все еще так близко к своему животному источнику... Я помню те жаркие августовские дни, проведенные в поле с рабочими, занятыми покосом пшеницы, и женщинами, собирающими ее в снопы, — молодые женщины, на которых было приятно глядеть: плотное тело, полная грудь, твердые и теплые руки, силу которых можно было ощущать, когда они играючи опрокидывали и перекатывали тебя между стогами сена в полдень. Конечно, я был слишком мал, чтобы делать дальнейшие умозаключения на основе подобных объятий и смеха...
Я помню также путешествия с родителями в Вену и Берлин, в Альпы и Богемские леса, на Северное и Балтийское моря — места настолько отдаленные, что они казались почти новыми мирами. Каждый раз, как мы собирались в одно из таких путешествий, первый свисток паровоза и первый толчок колес заставляли твое сердце останавливаться в ожидании чудес, которые с этого момента были готовы сами разворачиваться перед тобой... Помню товарищей по игре, мальчишек и девчонок, брата и сестру, множество двоюродных братьев и сестер; прекрасные воскресенья с ощущением свободы после тусклых, хотя и не очень трудных, дней в школе: пешие прогулки в сельской местности, первые тайные встречи с привлекательными сверстницами и румянец от незнакомого волнения, проходящий только после долгой череды часов...
Это было счастливое детство, даже теперь, когда думаешь о нем в ретроспективе. Мои родители жили в комфортных условиях, они жили для своих детей. Безмятежность и полное спокойствие моей матери, должно быть, оказали влияние позднее на легкость, с которой я был в состоянии адаптироваться к незнакомым и порой самым неблагоприятным обстоятельствам; внутренняя неугомонность моего отца, возможно, отразилась и на мне.