Ощущение реальности
Ветер гудит надо мною между округлыми стенами колодца, а его внутренняя часть еле-еле отражает звук, подобно морской ракушке, если приложить ее к уху, — большая гудящая ракушка, какую я любил слушать в отцовском доме много-много лет тому назад, ребенок, едва доросший до стола, чтобы заглянуть через него. Я прижимал ракушку к уху и желал знать, всегда ли звук находится там или только тогда, когда я прикладываю ее к уху. Было ли это чем-то независимым от меня или мое слушание приводило к звуку? Много раз я пытался обхитрить ракушку, держа ее поодаль так, чтобы гул прекратился, и тогда резко приложить ее обратно к уху, но снова появлялся этот гул. И я так и не смог понять, существует ли звук, когда я не слушаю.
Я не знал тогда, конечно, что я был озадачен вопросом, который озадачивал гораздо более светлые умы, чем мой, на протяжении многих веков, — вопрос о том, существует ли такая вещь как «реальность» отдельно от нашего разума или наше восприятие создает ее. Я не знал этого тогда, но, когда смотрю назад, мне кажется, что эта великая загадка терзала меня не только в моем детстве, но и позднее, так же как, вероятно, она терзала в то или иное время, сознательно или подсознательно, каждого мыслящего человека, так как, чем бы ни была объективная истина, каждому из нас мир представляется только через форму и в пределах его отражения в нашем сознании, и, таким образом, каждый из нас может ощущать «реальность» только в соединении со своим собственным существованием. Здесь, возможно, находится действительное объяснение неизменной веры человека, начиная с самых ранних шевелений его сознания, в жизнь индивидуума после смерти — вера слишком глубокая и слишком широко встречающаяся во все времена и у всех народов, чтобы легко быть отброшенной как «принятие желаемого за действительное». Вероятно, можно даже сказать, что она была неизбежным условием самой структуры человеческого сознания. Полагать абстрактно, теоретически свою собственную смерть как абсолютное исчезновение несложно, но визуализировать ее — невозможно, так как это означало бы, как минимум, представить исчезновение всякой реальности как таковой, другими словами, представить ничто — то, что ни один человек не в состоянии сделать.
Не философы и пророки научили нас верить в жизнь после смерти: все, что они сделали, — наделили формой и духовной составляющей все инстинктивные ощущения, древние, как сам человек.
Я улыбаюсь внутри: так неуместно рассуждать о таких глубоких проблемах, когда занят мирским процессом вымывания глубоко въевшейся грязи и пота от долгого дня в дороге. Но, в конце концов, всегда ли можно различить границу между мирским и глубокомысленным в жизни? Существует ли что-либо более мирское, чем, например, отправление на поиски пропавшего верблюда, и что-либо более глубокомысленное, более сложное для понимания, нежели верная смерть от жажды?