Грохочущий галоп
Я не могу уснуть и поэтому покидаю место ночлега, я взбираюсь на небольшой холм поблизости. Луна висит низко над западным горизонтом и освещает низкие скалистые холмы, которые высятся подобно призракам над мертвой равниной. Начиная отсюда прибрежная низменность Хиджаза растекается на запад легким покатом: группа лощин, изрезанная множеством извилистых, пересохших русел рек, лишенных всякой жизни, без поселений, без домов, без деревьев, — суровость в своей наготе под светом луны. И все же именно из этой опустошенной, безжизненной земли, из этих песчаных лощин и голых холмов распустилась самая жизнеутверждающая вера в истории человечества...
Теплая и спокойная ночь. Неяркий свет и расстояние заставляют холмы колыхаться и пошатываться. Под светом луны подрагивают бледно-голубые переливы, и через эту бледную синеву скользит опаловая нотка, призрачное напоминание о всех цветах на земле; однако неземная синева подчиняет их всех, сливаясь без перехода с тем, что должно было бы быть горизонтом, она подобна призыву к загадочным, непостижимым вещам.
Недалеко отсюда, скрытая от моих глаз посреди этой безжизненной пустыни из лощин и холмов, лежит долина Арафат, на которой все паломники, приезжающие в Мекку, собираются в один день года, что служит напоминанием о том Последнем Сборе, когда человек будет держать ответ перед Создателем за все, что он сделал в жизни. Как часто я стоял там сам с непокрытой головой, в белом одеянии паломника, посреди множества точно таких же паломников с трех континентов, с лицами, повернутыми в сторону Джабаль Ар-Рахма, «Горы Милости», которая возвышается над огромной равниной: стояние и ожидание в течение дня, в течение всего дня, размышление над неизбежным Днем, «когда ты будешь открыт для обзора и никакие твои тайны не смогут быть укрыты»...
И в то время как я стою на гребне холма и долго смотрю вниз в сторону невидимой долины Арафат, залитая лунным светом синева пейзажа передо мной, мертвая мгновение назад, вдруг оживает потоками всех людских жизней, которые проходили через долину, и наполняется призрачными голосами миллионов мужчин и женщин, которые прошли или проехали между Меккой и Арафатом за более чем тринадцать столетий ежегодного паломничества. Их голоса и шаги и голоса и шаги их животных вновь пробуждаются и звучат по-новому. Я вижу, как они шагают, едут и собираются, все те мириады паломников в белом за тысячу триста лет. Я слышу звуки их прошедших дней. Крылья веры, которая собрала их вместе на этой земле скал, песка и кажущейся мертвенности, бьют снова теплотой жизни поверх свода веков, и могущественное биение крыльев втягивает меня в это действо и воссоздает мои собственные прошедшие дни, делая их настоящим, и снова я еду по равнине...
... еду в грохочущем галопе по равнине посреди тысяч и тысяч одетых в ихрам бедуинов, возвращающихся с Арафата в Мекку, — маленькая частица той ревущей, сотрясающей землю, непреодолимой волны несметного количества галопирующих верблюдов и людей с племенными знаменами на высоких шестах, бьющихся на ветру подобно барабанному бою. Их боевые кличи разрывают воздух: «Йа Рауга, йа Рауга!» — так люди племени Атайба вспоминают имя своего предка, им вторят люди племени Харб: «Йа Ауф, йа Ауф!» — и эхом раздается, почти вызывающе: «Шаммар, йа Шаммар!» — из самого правого крыла колонны.
Мы продолжаем ехать очертя голову, пролетая над степью, и мне кажется, что мы летим вместе с ветром, предаваясь счастью, которое не знает ни конца, ни предела... и ветер в моих ушах громко и радостно напевает неистовую победную песнь: «Никогда более, никогда более, никогда более ты не будешь чужим!»
Мои братья справа и мои братья слева, все они незнакомы мне, но ни один не является чужим: в шумной, радостной погоне мы — единый организм, преследующий одну цель. Широк мир перед нами, а в наших сердцах брезжит искра от пламени, что пылало в сердцах сподвижников Пророка. Они знают, мои братья справа и мои братья слева, что они не оправдали возлагаемых на них надежд и что с бегом времени их сердца измельчали, и все же обещание полного счастья не отнято у них... не отнято у нас...
Кто-то из этого бушующего сонма отказывается от племенного клича ради клича веры: «Мы братья тому, кто предается Богу!» — и другой подхватывает: «Аллаху акбар! Бог Превыше всего! Лишь только Бог Велик!»
И все племенные отряды подхватывают этот клич. Они больше не бедуины Наджда, упивающиеся чувством гордости за свое племя, они — люди, которые знают, что божественные тайны только и ожидают их... ожидают нас... Посреди грохота тысяч ног несущихся верблюдов и хлопанья сотен знамен их клич перерастает в триумфальный рев: «Аллаху акбар!»
Он проносится мощными волнами поверх голов тысяч галопирующих людей, по широкой равнине, во все концы земли — «Аллаху акбар!» Эти люди выросли над своими ограниченными жизнями, и теперь их вера несет их вперед, в единстве, к не отмеченным на карте горизонтам... Страстному стремлению не нужно более оставаться мелким и скрытым; оно нашло свое пробуждение, ослепляющий восход полноты и завершенности. В этой полноте и завершенности человек шагает во всем своем Богом данном великолепии; его шаг — радость, его знание — свобода, а его мир — вселенная без границ...
Запах тел верблюдов, их тяжелое дыхание и фырканье, гром бессчетного количества ног животных; крики людей, бряцание винтовок, свисающих с рукояток седел, пыль, испарина и чрезмерно взволнованные лица вокруг меня... и внезапное, приятное спокойствие внутри меня.
Я поворачиваюсь в седле и вижу позади себя волны сплетенной воедино массы из тысяч наездников в белом и дальше за ними мост, по которому я пришел, — его конец прямо позади меня, тогда как его начало уже затерялось в туманной дали.