О Абу Саид, ты ведь воин...
— Огонь Нуры сжигает меня! Огонь Нуры пылает у меня в груди! — И снова, уже всхлипывая: — Нура, Нура!
Он подходит к костру снова и бегает вокруг него, его кафтан развевается, как у призрачной ночной птицы, в игре света и тени от трепещущего костра.
Сошел с ума? Я так не думаю. Но вполне возможно, что из темных уголков его души поднимаются какие-то первобытные, атавистические эмоции — наследственные воспоминания просторов Африки, воспоминания людей, которые жили посреди демонов и сверхъестественной таинственности вскоре после того, как Божья искра сознания превратила животное в человека; и искра эта еще не достаточно сильна, чтобы связать непокорные желания вместе и спаять их в высокое чувство... На секунду мне кажется, что я действительно вижу перед собой сердце Абу Саида, кусок плоти и крови, дымящий в огне страсти, как будто в настоящем огне. И так или иначе мне кажется довольно естественным то, что он кричит так безумно, кричит и бегает кругами как сумасшедший, пока привязанные верблюды не начинают подниматься, испуганные, на трех ногах...
Затем он возвращается к нам и бросается на землю. Я могу различить отвращение на лице Зейда при виде такого необузданного всплеска чувств, так как для аристократического нрава истинного араба не существует ничего более презренного, чем такая разнузданность эмоций. Но доброе сердце Зейда вскоре берет верх над ним. Он дергает Абу Саида за рукав; и в то время как тот поднимает свою голову и пристально смотрит на него пустыми глазами, Зейд мягко подтягивает его ближе к себе:
— О Абу Саид, как можешь ты забываться вот так? Ты — воин, Абу Саид... Ты убивал людей, и люди были близки к тому, чтобы убить тебя... И теперь женщина сразила тебя? Существуют другие женщины на земле, кроме Нуры... О Абу Саид, ты воин, ты дурак...
И пока африканец тихо стонет и закрывает свое лицо руками, Зейд продолжает:
— Помолчи, Абу Саид... Посмотри вверх. Ты видишь ту яркую линию на небесах?
Абу Саид смотрит вверх в удивлении, и я невольно поворачиваю голову в направлении, указанном Зейдом, и смотрю на бледный, неровный путь, который растянулся через все небо, от одного горизонта до другого. Вы бы назвали его Млечным Путем, однако бедуины, с присущей пустыне мудростью, считают, что это не что иное, как след того небесного овна, который был послан Аврааму, когда, в соответствии с приказанием Бога и в сердечном отчаянии, он вознес нож, чтобы принести в жертву своего старшего сына. След овна остался на небесах навечно, символ милосердия и прощения, воспоминание о спасении, посланном исцелить страдание одного человеческого сердца, и, следовательно, утешение для тех, кто придет после: того, кто одинок или заблудился в пустыне, и того другого, кто оступился, рыдает и опустошен в глуши своей собственной жизни.
И Зейд — его рука поднята в направлении неба — продолжает торжественным тоном, но в то же самое время скромно, как может говорить только араб:
— Это путь овна, которого Бог даровал нашему господину Аврааму, когда он был близок к тому, чтобы убить своего первенца. Таким образом Бог проявил милосердие к Своему рабу... И ты думаешь, что Он забудет тебя?
Под действием умиротворяющих слов Зейда мрачное лицо Абу Саида смягчается в по-детски невинном изумлении и становится заметно спокойнее. И он смотрит внимательно, как ученик, внимающий своему учителю, на небо, пытаясь найти на нем разрешение своей безысходности.