Давид с Голиафом, или один морозный день в горах
Я был на пути из Херата в Кабул, я ехал вместе с Ибрагимом и афганским кавалеристом через погребенные в снегу горные долины и ущелья Хинду-Куш в центральной части Афганистана. Было холодно, и снег блестел, и со всех сторон вздымались отвесные горы, черные и белые.
Мне было грустно, и в то же самое время я был счастлив тем днем. Мне было грустно, потому что люди, с которыми я жил последние несколько месяцев, казалось, были отделены непроницаемой завесой от света, мощи и развитости, которые их вера могла бы дать им; и я был счастлив, потому что свет, мощь и развитость той веры предстали так близко перед моими глазами, как черные и белые горы вокруг, — их можно было почти коснуться.
Моя лошадь начала хромать, и что-то звякнуло у ее копыта: железная подкова ослабла и висела теперь только на двух гвоздях.
— Есть ли где-нибудь поблизости деревня, где можно было бы найти кузнеца? — спросил я нашего афганского товарища.
— Деревня Дех-Занги находится меньше чем в пяти километрах отсюда. Там есть кузнец, и замок хакима Хазараджат находится там.
Итак, по сверкающему снегу мы медленно отправились в Дех-Занги, чтобы не утомить мою лошадь.
Хаким, или губернатор района, оказался низкорослым молодым человеком с веселым выражением лица; дружелюбный, он был рад иностранному гостю в одиночестве своего скромного особняка. Хоть он и был близким родственником короля Амануллы, он являлся одним из самых непритязательных людей, которых я встречал за все свое время в Афганистане. Он принудил меня остаться с ним на несколько дней.
Вечером на второй день моего пребывания мы сидели вместе как обычно за богатым ужином, после которого человек из деревни развлекал нас балладой, распеваемой под сопровождение трехструнной лютни. Он пел на пушту — языке, который я не понимал, — но некоторые персидские слова, используемые им, вырастали живо на фоне теплой, устланной коврами комнаты и холодного мерцания снега, которое проникало через окна. Он пел, помню я, о борьбе Давида с Голиафом — о борьбе веры с грубой силой, — и, хотя я не мог полностью понять слов песни, ее сюжет был ясен для меня, так как она началась смиренно, затем поднялась в яростном, страстном восхождении к конечному, победоносному крику.
Когда она закончилась, хаким заметил:
— Давид был мал, но его вера была велика...
Я не смог сдержаться и добавил:
— И вы многочисленны, но ваша вера мала.
Хозяин посмотрел на меня в изумлении, и смущенный своей почти непроизвольной репликой, я быстро начал объясняться. Мое объяснение приняло форму потока вопросов:
— Как могло выйти так, что вы, мусульмане, потеряли уверенность в себе — ту уверенность, с которой вы смогли распространить свою веру, в течение менее чем ста лет, из Аравии на запад до самого Атлантического океана и на восток в глубь Китая, — и теперь поддаетесь так легко, так вяло мыслям и обычаям Запада? Почему не можете вы, чьи отцы озарили мир наукой и искусством во времена, когда Европа покоилась в глубоком варварстве и невежестве, воззвать к храбрости, чтобы вернуться к своей собственной передовой, лучезарной вере? Как возможно, что Ататюрк, тот мелкий притворщик, который отрицает всякую ценность Ислама, стал для вас символом «мусульманского возрождения»?
Хозяин оставался безмолвным. Начал идти снег за окном. Снова я почувствовал смешение грусти и счастья, которое я чувствовал на подъезде к Дех-Занги. Я прочувствовал славу, которая была, и позор, который окутывал этих последних сынов великой цивилизации.
— Скажи мне, как случилось так, что вера вашего Пророка и вся ее чистота и простота были погребены под завалами бесплодных домыслов и буквоедства ваших педантичных формалистов? Как случилось так, что ваши принцы и большие землевладельцы кутят в богатстве и роскоши, тогда как такое большое количество их братьев-мусульман кормятся в неописуемой бедности и нищете, а ведь ваш Пророк учил, что «ни один не может называть себя верующим, если он наедается досыта, когда его сосед остается голодным»? Можешь ли ты объяснить мне, почему вы отметнули женщину на задворки своей жизни, хотя женщины вокруг Пророка и его сподвижников были в огромной степени вовлечены в жизни своих мужчин? Как произошло так, что столь многие из вас, мусульман, невежественны и большинство не умеет даже читать и писать, тогда как ваш Пророк провозгласил, что «стремление к знанию — самая священная обязанность каждого мусульманина, мужчины или женщины» и что «превосходство ученого мужа над просто набожным подобно превосходству полной луны над всеми другими звездами»?
Хозяин продолжал пристально глядеть на меня без слов, и я начал думать, что мой эмоциональный взрыв глубоко оскорбил его. Человек с лютней, не зная персидского в достаточной степени, чтобы понимать меня, наблюдал в удивлении за тем, как чужестранец с таким большим увлечением и чувством говорит с хакимом. В конце концов последний натянул широкую желтую овчину на себя, как если бы замерзал, и затем прошептал:
— Но... ведь ты мусульманин...
Я засмеялся и ответил:
— Нет, я не мусульманин, но я увидел столько много красоты в Исламе, что иногда возмущаюсь, видя, как вы растрачиваете ее... Прости меня, если я говорил грубо. Я не говорил как враг.
Но хозяин покачал головой:
— Нет, именно так, как я сказал: ты — мусульманин, только ты не знаешь этого сам... Почему бы тебе не сказать прямо здесь и сейчас: «Нет бога и божества, кроме Бога, и Мухаммад — Его Посланник», — и не стать мусульманином по факту, кем ты уже и являешься в своем сердце? Скажи это, брат, скажи сейчас, и я поеду завтра с тобой в Кабул и приведу тебя к амиру, и он встретит тебя с распростертыми объятиями как одного из нас. Он даст тебе дома, сады и скот, и мы все будем любить тебя. Скажи это, брат мой...
— Если я когда-нибудь скажу это, так это потому, что мой разум примет это, но не ради домов и садов амира.
— Но, — настаивал он, — ты уже знаешь об Исламе гораздо больше, чем большинство из нас; что именно ты еще не понял?
— Это не вопрос понимания. Это вопрос убежденности — убежденности в том, что Коран в действительности является словом Бога, а не просто гениальным созданием великого человеческого ума...
Однако слова моего афганского друга ни на минуту не покидали меня в последующие месяцы.