Жизнь в своем величии
Мы остановились для полуденной молитвы. Пока я мою свои руки, лицо и ноги водой из бурдюка, несколько капель воды падают на высохший пучок травы у моих ног — жалкое маленькое растение, желтое и безжизненное, высохшее под жесткими лучами солнца. Но как только капли воды упали на него, легкая дрожь пробежала по увядшим листовым пластинкам, и я увидел, как они медленно, с трепетом, раскрылись. Еще немного капель — и маленькие листочки двинулись, завились и потом распрямились медленно, нерешительно, подрагивая... Я задержал дыхание, выливая еще воды на пучок травы. Она начала двигаться еще быстрее, почти неистово, как если бы какая-то скрытая сила выталкивала ее из смертельного сна. Листья — какое наслаждение наблюдать за ними! — сократились и раскрылись, как лучи морской звезды, по-видимому переполненные робким, но неудержимым исступлением, настоящим маленьким необузданным плотским удовольствием. Так жизнь заново вошла победным маршем туда, где мгновение назад, казалось, была смерть, вошла явно, страстно и всепоглощающе, вне всякого понимания, во всем своем величии.
Жизнь в своем величии... ты всегда чувствуешь ее в пустыне, потому что ее так тяжело сохранить и она так трудна, всегда как подарок, сокровище, сюрприз. Ведь пустыня всегда удивляет, даже если ты знаешь ее всю жизнь. Иногда, когда тебе кажется, что ты знаешь ее во всей ее суровости и пустоте, она пробуждается ото сна и испускает свое дыхание — и мягкая бледно-зеленая трава предстает внезапно там, где только вчера был лишь песок и острая галька. Она испускает свое дыхание — и стая мелких птиц вспорхнет в воздух — откуда? куда? — тонкотелые, с длинными крыльями и изумрудно-зеленого цвета; или рой саранчи поднимется над землей в спешке и с жужжанием — серые и зловещие, бесконечные полчища голодных воинов...
Жизнь в своем величии... величие пустоты, всегда удивляющей, — в этом весь неизведанный дух Аравии, ее песчаных пустынь, как эта, и многих других сменяющихся ландшафтов.
Иногда это вулканическая порода, черная и неровная; иногда — дюны без конца и края; иногда — уади между скалистыми холмами, покрытыми колючим кустарником, из которого выпрыгивает испуганный заяц и проносится перед тобой; иногда — неплотный песок со следами газелей и несколькими камнями, почерневшими от огня, который разводили для приготовления пищи давно забытые путники давно минувших дней; иногда — деревушка под пальмами с деревянными колесами над колодцами, которые не переставая музицируют и поют для тебя; иногда — колодец посреди пустыни и бедуин-пастух, суетящийся вокруг него и спешащий напоить своих мучимых жаждой овец и верблюдов (бедуины поют хором, пока вода поднимается со дна колодца в больших кожаных ведрах и выливается единым броском в кожаные корыта к восторгу оживленных животных). И снова одиночество в степи, истощенной солнцем, у которого нет сострадания; куски твердой желтой травы и лиственного кустарника, который ползет по земле своими змееобразными ветвями, являются добротным кормом для твоих верблюдов; одинокая акация широко растягивает свои ветки на фоне синевато-стального неба; между земляным холмом и камнем появляются глаза, мечущиеся из стороны в сторону, и исчезают как привидение — золотистая ящерица, которая, как говорят, никогда не пьет воды; полые черные палатки из козьего волоса и стадо верблюдов, возвращающихся домой к вечеру: пастухи едут на неоседланных молодых верблюдах, и, когда они призывают своих животных, тишина земли всасывает их голоса и проглатывает их, не оставляя даже эха.
Иногда ты видишь мерцающие тени далеко на горизонте: облака ли это? Они плывут низко, часто меняя свой цвет и расположение: сейчас они напоминают серо-коричневые горы, но в воздухе, где-то над горизонтом, а теперь, напоказ всему миру, — тенистые рощи пиний, но в воздухе. И когда они спускаются ниже и превращаются в озера и быстротечные реки, которые отражают горы и деревья в манящей дрожи водной глади, ты внезапно осознаешь сущность увиденного — обольщение джиннов, мираж, который так часто вел путников путем ложных надежд и приводил в итоге к погибели — и рука невольно спускается к бурдюку с водой на твоем седле...
А также ночи, полные других опасностей. Когда кланы находятся в военном разладе, путники не разводят костров на ночных привалах, чтобы не привлечь внимания издалека, и каждый сидит начеку долгими часами с винтовкой между ног. И в мирное время — когда после долгого одинокого блуждания, ты встречаешь караван и слушаешь вечерние разговоры серьезных обгорелых под солнцем мужчин возле костра: они говорят о простых, великих вещах, жизни и смерти, о голоде и пресыщенности, о гордости, любви и ненависти, о плотских страстях и их удовлетворении, о войнах, пальмовых рощах в далеких родных селениях... но никогда ты не услышишь праздной болтовни, так как невозможно болтать в пустыне...
И ты чувствуешь зов жизни во время жажды, когда язык прилипает к нёбу, подобно кусочку сухой древесины, и горизонт не обещает спасения, а вместо него посылает пылающий ветер-самум и вихрь песка. В другие же времена, когда ты гость в палатке бедуина и люди приносят тебе полные чаши молока — молока жирной верблюдицы в начале весны с набухшим и тяжелым выменем, когда после обильных дождей степь и дюны покрываются зеленью, будто сад, — из угла палатки ты слышишь смех женщин, тогда как они готовят барашка на открытом огне в твою честь.
Подобно красному раскаленному металлу, солнце исчезает за холмами. Звездное ночное небо — выше, чем где бы то ни было в мире, и твой сон под звездами — глубокий и спокойный, и утро — бледно-серое с холодным рассветом. И холодны ночи зимой: пронизывающие ветра заставляют трепыхаться костер, вокруг которого ты и твой напарник теснитесь, съежившись в поисках тепла. И обжигающи дни летом, когда ты едешь, едешь, раскачиваясь на верблюде, через бесконечно тянущиеся часы, твое лицо закутано в платок для защиты от иссушающего ветра, твои чувства усыплены, но высоко в небе, в полуденном зное, хищная птица наматывает свои круги...