Эмоциональное пристрастие европейца в отношении к Исламу
— Когда западный человек обсуждает, скажем, индуизм или буддизм, — ответил я, — он всегда осознанно подходит к фундаментальным различиям между этими идеологиями и своей собственной. Он может восхищаться теми или иными их представлениями, но не может и помыслить возможности заменить этими представлениями свои собственные. Так как он априори понимает эту невозможность, он в состоянии рассматривать данные чуждые ему культуры спокойно и часто с сочувственным пониманием. Но, когда дело касается Ислама, который никоим образом не является чуждым западным ценностям, как индийская и буддистская философии, эмоциональное пристрастие почти без исключений нарушает эту невозмутимость западного человека. А может, спрашиваю я порой, это происходит оттого, что ценности Ислама достаточно близки ценностям Запада, чтобы создать потенциальную угрозу многим западным концепциям духовной и общественной жизни?
И я начал рассказывать ему о теории, мысль о которой возникла у меня несколько лет назад, — теории, которая, возможно, поможет лучше понять глубоко укоренившиеся предубеждения против Ислама, так часто встречающиеся в западной литературе и современных учениях.
— Чтобы найти действительно убедительное объяснение такой предвзятости, — сказал я, — необходимо взглянуть далеко назад в историю и попытаться понять психологическую атмосферу самых ранних взаимоотношений между западным и мусульманским мирами. То, что западный человек думает и чувствует по отношению к Исламу сегодня, уходит своими корнями во впечатления, родившиеся во времена крестовых походов.
— Крестовых походов! — воскликнул мой друг. — Ты же не хочешь сказать, что то, что произошло почти тысячу лет назад, все еще может иметь влияние на людей двадцатого века?
— Как раз имеет! Я знаю, что это звучит немыслимо, но разве ты не помнишь всю неправдоподобность, с которой были восприняты ранние открытия психоаналитиков, когда они пытались показать, что многое из эмоциональной жизни взрослого человека (и большинство тех кажущихся незаметными склонностей, вкусов и пристрастий, именуемых «идиосинкразиями») может быть отнесено к опыту его раннего детства, периода наиболее активного развития? Ну а разве народы и цивилизации не являются ничем иным, как общественными индивидуумами? Их развитие непременно связано с опытом их раннего детства. Так же как и с детьми, этот опыт может быть приятным или неприятным, он может быть абсолютно рациональным или, в противовес, сформированным в результате детского наивного недопонимания события; формирующий эффект каждого такого опыта в отдельности будет зависеть в первую очередь от интенсивности первичного восприятия. Сто лет непосредственно до крестовых походов, то есть конец первого тысячелетия христианской эры, могут быть вполне охарактеризованы как раннее детство западной цивилизации...