Мармадук Пиктэл (Marmaduke Pickthall): биографический очерк
Мармадук Пиктэл (1875–1936), будучи одним из самых популярных писателей-романистов своего поколения, являлся весьма неординарной и оригинальной личностью. Бросая вызов традиционным взглядам почти по каждому предмету, он использовал свою обманчиво консервативную прозу для представления взглядов на политику, проблему полов и религию, которые не вписывались ни в господствующие тенденции эдвардианской эпохи, ни в какую-либо современную струю раскольнической культуры. Конечно же, увлечение Востоком было вряд ли ново, а может даже являлось устоявшейся конвенцией, но в отличие от Байрона, Бёртона, Доути и прочих, восхищенных "великолепием и разрухой Востока", он полагал, что наилучшее из того, что имелось в оттоманской культуре, брало свое начало в религии. Его туркофилия основывалась на своего рода религиозной вере, такой что ускользала от большинства серьезных писателей его времени. Для него самым драгоценным достоянием культуры являлось упование на Бога, и его-то Восток сохранил, тогда как Запад отбрасывал его во имя Прогресса.
Благоговейная застенчивость Пиктэла не мешала ему гордиться своим происхождением, которое брало свое начало от рыцаря времен Вильгельма Завоевателя, Сэра Роджера де Пуакту, от которого происходила его странная фамилия. Семья, давно осевшая в графстве Камберленд, переехала на юг во времена правления Вильгельма III, где отец Пиктэла Чарльз, пастор англиканской церкви, содержал хозяйство около Вудбриджа в Суффолке. Женой Чарльза, с которой он поженился в пожилом возрасте, была Мэри О'Брайен, убежденная нонконформистка, несмотря на свое ирландское имя. Она гордилась тем, что была дочерью адмирала Доната Генри О'Брайена, героя той самой наполеоновской войны, которая (хотя история и оспаривается) принесла славу деду Шейха Абдуллы Квиллиама как старшему лейтенанту на корабле ее величества "Победа", участвовавшему в трафальгарском сражении. О'Брайен, увековеченный Марриетом в «Крушении "Великого Океана"», по-видимому, передал некоторые из своих героических позывов своему внуку Мармадуку, который на протяжении своей жизни лелеял идеал добродетельного воина в духе Бернарда Шоу. Интересно заметить, что Пиктэл, Квиллиам и, до них обоих, Лорд Байрон, каждый из которых нашел свое призвание в качестве бунтарного любителя Востока, являлись внуками героев-мореплавателей.
Мармадук родился в 1875 году, а когда его отец умер пять лет спустя, семья продала пасторский дом в Суффолке и переехала в столицу. Травма переселения из провинциальной идиллии в холодный и унылый дом в Лондоне оставила глубокую рану в душе маленького мальчика, и его наслаждение открытыми пространствами на природе, которое проходит через все его романы, возможно, обязано тому раннему судьбоносному опыту. Клаустрофобия усилилась, когда он поступил в школу Харроу, чьи тайные ритуалы и прислужливую систему он позже высмеет в своем романе "Сэр Лимпидус". Друзья были его единственным утешением, а его ближайшим другом, скорее всего, был Уинстон Черчиль.
Как только праздность и школьные издевки остались позади, он смог насладиться все возрастающим разнообразием юношеских увлечений. В горах Юра он приобрел непреходящую любовь к альпинизму, в Уэльсе и Ирландии он выучился валлийскому и гэльскому языкам. Его удивительный талант в языках впечатлял его учителей, которые предложили его на должность в Министерство иностранных дел, однако он завалил экзамен. Не упав духом, он сделал предложение Мюриель Смит, девушке, которой суждено было стать его женой. Она приняла предложение, чтобы расстаться со своим женихом еще на несколько лет, благодаря одному из тех неожиданных и драматических поворотов судьбы, которые будут характеризовать его будущую карьеру. В надежде выучить достаточно арабского, чтобы получить консульскую должность в Палестине, и с рекомендациями в Иерусалим Пиктэл отплыл в Порт-Саид. Ему еще и не исполнилось восемнадцати лет.
Восток пришелся откровением. Позднее он напишет: «Когда я читаю сказки "Тысячи и одной ночи", я вижу каждодневную жизнь Дамаска, Иерусалима, Алеппо, Каира и других городов так же, как я увидел ее в начале девяностых прошлого столетия. Что поразило меня, так это то, что даже в своем упадке и бедности эта жизнь отличалась радостью, которой я не видел нигде в Европе. Люди казались совершенно независимы от наших житейских забот, нашей нервной погони за богатством, нашего страха смерти». Он нашел хаджу, который учил его арабскому, и, вооруженный скоро усиливающейся беглостью в разговоре, сел на корабль до Яффы, где, к ужасу европейских жителей и миссионеров, он облачился в местное одеяние и затерялся в палестинской глубинке.
Некоторые из его приключений на закате османской Азии мельком описаны в его путевых заметках "Знакомство с Востоком". Он обнаружил, как он сам говорит, мир свободы, не вообразимый школьнику частной средней школы, воспитанному на почти религиозном поклонении Государству. Большинство палестинцев никогда не обращали своего внимания на полицейских и жили десятилетиями, не вмешиваясь в дела политики ни коим образом. Исламский закон регулировался проверенным временем способом — через кадиев, которые, за исключением стамбульских выпускников в больших городах, были местными уроженцами. Деревни выбирали (или наследовали) своих собственных старост, то же самое было справедливо и для диких бедуинских кланов. Население глубоко уважало и любило султана-халифа в далеком Стамбуле, однако понимало, что это не его дело вмешиваться в их жизнь.
Именно эта свобода, так же как и интеллектуальная привлекательность, отправили Мармадука в долгосрочное паломничество, которому было суждено привести его к исламу. Он увидел мусульманский мир до того, как вестернизация изменила жизнь масс, и задолго до того, как она заразила мусульманскую политическую мысль современной идеей создания "Исламского Государства", с его идеологией и централизованным государственным аппаратом. Такой тоталитарный кошмар он вряд ли бы опознал как мусульманский. Глубокая вера левантийских крестьян, которая так поразила его, зиждилась на искренности, которая может прийти только тогда, когда люди свободны в практике религии, а не принуждаемы к ней. Навязывание религии государством равносильно распространению зла и неверия: как гласит арабская пословица, которую он хорошо знал: "Если верблюжий навоз запретят, люди будут выискивать его".
В течение своей жизни Пиктэл, судя по всему, нашел в исламе радикальную свободу — свободу от посягательств государства, а также свободу от клешней эгоизма. Но он также верил в то, что ислам предоставляет свободу от узколобой фанатичности и сектантской нетерпимости. Палестина позднего османского периода изобиловала миссионерами всех христианских сект, каждая из которых была убеждена, в те доэкуменические времена, в своей исключительной правоте. Он ужаснулся наполненному ненавистью соперничеству сект, которые, как он полагал, должны бы были по крайней мере проявлять единодушие на земле, святой для их религии. Но христианский Иерусалим был путаницей соперничающих храмов и ритуалов, при которых в церквях часто учинялось рукоприкладство, в то время как Иерусалим ислама был триумфально сплочён под Куполом Скалы, который естественный образом короновал город и его сложную историю.
Год 1897. Он посетил Дамаск, тогда тихий городок с узкими улочками, ореховыми деревьями и укрытыми в розах беседками. Именно в этой глубокой умиротворенности, отдыхая от своих приключений, он методично отрабатывал таинства арабской грамматики. Он читал поэзию и историю; и все же его непреодолимо тянуло к Корану. Вначале ведомый любопытством, он вскоре начал подозревать, что он наткнулся на конец бесконечному английскому религиозному поиску. Связующим звеном, казалось, были Томас Траэрн и Джерард Уинстенли, которые, со своим мистицизмом природы и упором на свободу личности от навязчивого государства и духовенства, были его вдохновителями с раннего юношества. Теперь их слова приносили свои плоды.
Уинстенли является необходимым ключом к пониманию работ Пиктэла. Его шедевр 1652 года "Закон Свободы" стал манифестом движения "диггеров", самого радикального ответвления левеллеров протестантизма. В этой книге, которая глубоко задела душу молодого Пиктэла, Уинстенли набросал идею того, что впоследствии станет основой христианского социализма. Диггеры верили в святость труда и удостоились своего имени (от англ. "dig" – "копать", то есть "копатели", прим. ред.) тогда, когда в 1649 году они овладели пустующим участком земли в Уолтоне (Уолтон-он-Темз, прим. ред.) и начали сеять кукурузу, бобы и пастернак. Этот приём, осознал Пиктэл в Дамаске, являлся незаконным в христианской традиции, однако в точности соответствовал принципу шариата "ихья аль-мауат", приобретение земли в собственность путем восстановления ее сельскохозяйственного потенциала после ее "смерти" по причине запущенности. Диггеры держались вместе, не из-за скотского раболепия перед религиозным государством, но любовью, закрепленной и очищенной достоинством труда.
Вскоре Пиктэлу стало ясно, что их инакомыслящее богословие, — которое пошло намного дальше Кальвина и его отречения от первородного греха и ортодоксальной доктрины о Троице, — и его акцент на познании Бога через близость к природе были в точности посланием ислама. Это была религия для независимых автономных общин под единым Богом, каждая из которых свободна выбирать свое руководство. В романе "Утренние часы" Пиктэл пытается совместить свою любовь к глубинке и энтузиазм по отношению к уравнивающей и явно освободительной программе Младотурков (нонконформистское революционное движение в Турции нач. XX в., прим. ред.), при этом не выражая неуважения к имперскому прошлому.
Еще одной чертой диггеров, которая привлекала Пиктэла, был коммунитарный оптимизм. Братство мусульман, которое Пиктэл наблюдал в Сирии, уважительное отношение между суннитами и шиитами, а также их безразличие к классовой принадлежности в местах богослужений, казались воплощением мечты английских радикалов времен Содружества Кромвеля (после падения английской монархии в середине XVII в., прим. ред.). Этой черте мусульманского братства было суждено позднее стать основой произведений и лекций Пиктэла. Не менее важным аспектом движения диггеров являлось их отрицание традиционной эксклюзивности церкви: независимо от вероубеждения, полагали они, всем людям дается возможность к спасению. Жертва Христа, в ее традиционном понимании, указывала на мелкодушие, не достойное любящего Бога, Кто, конечно же, может принять раскаяние любого верующего монотеиста, окунали ли его в кровь Его сына или нет.
Странным образом Пиктэл был задет за живое в Дамаске. Авантюрные приключения в Палестине положили начало серьезному духовному и интеллектуальному поиску. Он, казалось, узрел в исламе воплощение английской мечты разумной и справедливой религии, свободной от суеверия и метафизической бессмыслицы, приносящей свои плоды в удивительном и радостном братстве. Отсюда, возможно, происходит его спокойное отношение к собственному религиозному преобразованию. На этот счет издание "Новый политик" высказалось в 1930 году так: "Г-н Мармадук Пиктэл был всегда большим поклонником ислама. Когда он стал мусульманином, к этому отнеслись не как к обращению, но как к открытию самого себя".
Если таковой была его дорога в Дамаск, почему в таком случае юный Пиктэл остановился? Некоторые полагали, что причиной тому была его озабоченность чувствами его пожилой матери с ее непоколебимыми христианскими ценностями. Однако вот его более позднее объяснение:
"Человека, который не принял ислам, когда ему была девятнадцать лет, потому что он боялся задеть чувства материнского сердца, к моему сожалению, не существует. Печальный факт заключается в том, что он очень хотел стать мусульманином, полностью забыв о своей матери. Однако именно его учитель — шейх улемов (самый высокий чин среди ученых, прим. ред.) главной мечети Дамаска, — благородный и кроткий старец, которому он однажды сказал, что хочет стать мусульманином, напомнил ему о его долге перед матерью и запретил ему принимать ислам до того, как он проконсультируется с ней. «Нет же, сын мой, — были его слова, — подожди более зрелого возраста и момента, когда увидишь свою родину снова. Ты одинок среди нас так же, как наши дети одиноки среди христиан. Бог знает, как бы чувствовал я, если бы некий христианский учитель поступил с моим сыном иначе, нежели сейчас поступаю с тобой я». […] Если бы он стал мусульманином в тот момент, он бы почти наверняка пожалел бы об этом — совершенно независимо от того несчастья, которое бы он причинил своей матери и, тем самым, самому себе, — потому что он не достаточно осмыслил и изучил религию, чтобы быть уверенным в своей вере. Тогда его привлекли лишь романтические чувства и зрелищность Востока. Он стал мусульманином со всей серьезностью намерений двадцать лет спустя."
Он уехал тогда из Дамаска… без ислама. Но работа зазывала его со всех сторон. Британский музей предложил ему работу ввиду его знаний древнего валлийского и ирландского языков, но он отклонил предложение. Ему предложили стать вице-консулом в британском консулате в Хаифе, однако это предложение было отозвано, когда официальные лица узнали, насколько молод он был. Его семья и терпеливая Мюриель потребовали возвращения домой, и он, без средств к существованию, подчинился.
Он ехал домой медленно, вкушая значение каждого шага. Так же как он оставил солнце позади, он, казалось, оставил обходительность и удовлетворенность. Мусульмане были самыми счастливыми людьми на земле, никогда не жаловались, даже перед лицом крайних опасностей. Христиане среди них были защищены и наделены законными привилегиями. А вот при приближении Европы картина сменялась. Османская власть на Балканах была безжалостно ослаблена военными кампаниями и переворотами, внушенными, как ему казалось, извне. Он увидел Морею, первую землю греческой независимости, в которой треть миллиона мусульман подверглась массовому истреблению. Уцелевшим уголкам османской Европы грозила та же участь; но люди все же улыбались. То была благодать "рида": довольство Божьей волей.
Будучи в Лондоне, Пиктэл сдержал свое ранее данное обещание. Он пришел к дому Мюриель и по традиции, выверенной веками, сломил сопротивление ее родителей. Он женился на ней в сентябре 1896 года (дата ранее, чем поездка в Дамаск, прим. ред.), отговевши за день до свадьбы как дань уважения тому, что он до сих пор считал таинством Церкви. Затем он наскоро перевез ее в Женеву, отчасти для катания на лыжах, отчасти для знакомства с литературными кругами, которыми он восхищался.
Во время своего пребывания в угрюмой столице кальвинизма Пиктэл оттачивал навыки, которые сделают его широкоизвестным писателем романов и образцовым представителем тогда еще малоразвитого лыжного спорта. Он начал писать роман и завел дневник, в котором, несмотря на свою юность, уже проявлялся его зрелый изобразительный талант. Он писал о
"жемчужной дымке, полыхающей от заката над озером и в горах. Сдвоенные паруса барка и его корпус казались без движения, и тем не менее видимо скользили вдоль пирсов. Было что-то тайное в этой всей картине, по крайней мере так казалось мне. Я мог отделить себя от пейзажа: отступить назад, так сказать, и восхититься, как восхищаются изящной картиной. Я перешел через мост — беззвездная ночь с одной стороны, убывающий день с другой. Дымка окутала город, она светилась голубым светом спиртовых ламп, которые жгли везде и нигде, из этого света появлялся желтый, который бдительно вглядывался в свое подобие в воде, как караульный со стен крепости. Длина улиц была затоплена стоячим серым, из которого только что вышло последнее тепло света. Я пробирался сквозь город, который освещался лишь уличными фонарями и мерцанием с оконных ламп то там, то здесь. Но небо все еще было бледным и зеленым, мягким как бархат. Огромные шары электрического света, вздымающиеся над мостом на фоне безграничного пространства, и их удлиненные отражения привлекли внимание и ослепили глаза."
И этот пейзаж скрывал "tristesse", местное поникшее настроение, которое Байрон прозвал "леманхолия" ("Lemancholy", прим. ред.). К утру тяжелый туман
"окутал город, подобно вуали на лице невзрачной женщины, — скрывая изъяны и дефекты, смягчая все грубые очертания, утешая намеком на несуществующую красоту. Это закон природы, а также закон искусства, что полуоткрытость привлекательнее, чем нагота. К сожалению, существует еще один закон, который запрещает человеку успокаиваться до тех пор, пока он не обнажил свой идеал и лицезрел его нагим. Таким образом, конец всех мечтаний человеческих — разочарование. И это разочарование пропорционально тому, что мир называет успехом."
На берегах озера Леман будущий писатель приобрел любовь к свету, которая позднее станет одной из его сильных сторон и отличительной чертой его зрелой прозы. Здесь также он развил то осознание хрупкости — даже нереальности — наблюдаемой природы и внешнего характера человеческого пребывания в ней — настроения, которые обогатили его романы и подготовили его сердце к исламу. Во всех этих проявлениях его произведения отражали чувственность картин его современников и товарищей по обращению в ислам: Иван Агуэли из Швеции и Этьен Дине из французского Алжира (Ivan Agueli и Etienne Dinet, соотв., прим. ред.). Картины Агуэли имеют что-то от мечтательной безвременности Сибелиуса (финский композитор, прим. ред.), а пышные алжирские и мекканские сцены Дине взывают к мусульманскому осознанию того, что Бог присутствует в наших каждодневных радостях, как говорится в Коране: "Куда бы ты ни направился — там лик Бога". Романы Пиктэла, в своем наилучшем проявлении, можно сравнить с сочетанием двух стилей: северная сдержанность и южная отрада. Это сочетание было ключевым в характере большинства западных мусульманских произведений двадцатого века: Изабель Эберхард и Эрик Уинкель (Isabelle Eberhardt и Eric Winkel, соотв., прим. ред.) являются особенно яркими примерами тому.
Поверхностно, однако, его религиозные стремления удовлетворялись англиканством все более высокого порядка. Он часто говел и принимал участие в Евхаристии, а также настаивал, к недовольству своих родственников со стороны жены с нонконформистскими предпочтениями, на истинности апостольского преемства. За занавесом всего этого, однако, его личные записи указывают на твердую решительность принимать и не страшиться сомнения и даже серьезный цинизм в отношении неоспоримой истинности Бога; он боролся с этими сложностями, искал помощи в светской философии современников и в итоге прошел через все это, как и Аль-Газали в свое время, став более сильным человеком.
Истинная литература либо отражает веру, либо зацикливается на ее отсутствии. Так и юные сомнения Пиктэла наполняли энергией его первые страницы, увидевшие свет: "Месье президент" и "Слово англичанина", напечатанные в 1898 году. Роман, который он начал в Швейцарии, так и не был напечатан — раннее произведение, лабораторный эксперимент, который в печати был бы абсолютно бесполезным для него. Его первый роман, "Все дураки", был немного лучше, но включал в себя, в глазах той, теперь невообразимой, Англии, в моральном отношении сомнительные эпизоды, которым было суждено прикрепить за ним позднее репутацию вольнодумца. Даже его мать была возмущена самым оскорбительным отрывком, который использовал слово "корсет" — неупоминаемая часть викторианского нательного белья. Епископ англиканской церкви в Иерусалиме, кому Пиктэл неосмотрительно послал копию, был также возмущен. Молодой писатель потерял много друзей. Вскоре он выкупил нераспроданные копии и уничтожил их.
Однако к тому времени он уже сильно продвинулся в написании романа, который стремительно обеспечит ему славу одного из главных британских романистов того времени: "Саид-рыболов". Эта работа была опубликована Месуеном (английский печатный дом с 1889 года, прим. ред.) в 1903 году и получила впечатляюще положительные отзывы. Волна писем от поклонников наводнила его порог. Одно особенно приятное письмо пришло от Герберта Джорджа Уэллса, который написал: "Я бы хотел чувствовать относительно своих работ ту же уверенность, которую я чувствую относительно ваших, в том, что они будут живы и интересны людям через пятьдесят лет". Ученые, такие как кембриджский востоковед Гранвил Браун, осыпали роман похвалами за то, что они назвали точным описанием арабской жизни. Позднее Пиктэл признается, что акцент романа на не столь привлекательных аспектах "арабского характера", который он повстречал в Палестине, никогда бы не сделал книгу популярной среди самих арабов; но даже после обращения он утверждал, что цель романиста не вести пропаганду, а вычленять каждый аспект человеческого характера, будь он хороший или плохой. Как и с романом "Утренние часы", его заботило оставаться верным своему пониманию: он будет описывать жизнь, английскую или восточную, так, как он ее застал, — не так, как он или другие хотели бы ее увидеть. Величие Востока будет сиять еще ярче с таким подходом.
Его следующий роман возвратил его в Англию. "Энид" — первая из его суффолкских сказок, похожая в некоторых смыслах на произведения братьев Поуис (Powys, прим. ред.). Затем последовал роман "Дом ислама", который он написал, ухаживая за своей матерью в ее последней болезни, в момент, когда его жизнь была вдобавок огорчена усиливающимся осознанием того, что ему не суждено было иметь детей. Роман оказался зыбким и незрелым: все еще лет двадцати от роду Пиктэл смог справиться с комическими сценами из произведения "Саид-рыболов", но полностью выдержать тяжелую, трагическую тему, которую он избрал для романа "Дом ислама", он не смог. Здесь он писал о мучениях отца-мусульманина, вынужденного показать свою больную дочь надменному европейскому доктору после того, как традиционные методы оказались бессильны.
Этот продуктивный, но отрезвляющий период его жизни закончился в 1907 году. Приглашение в Сент-Джеймсский дворец на встречу с супругой капитана Машелла (Machell, прим. ред.), советника египетского премьер-министра Мустафы Фехми Пашы, началось с обсуждения его книг, а закончилось приглашением в Александрию.
Пиктэл принял предложение с рвением и вскоре оказался на своем любимом Востоке. В местном одеянии он путешествовал по глубинке, восторгаясь религиозным празднеством (маулид) Сайида аль-Бадауи в Танте и погружаясь в арабскую жизнь. В результате этого появилась серия коротких историй и его роман "Дети Нила". Эта поездка также дала ему возможность помочь своему другу Джеймсу Ханаэру, англиканскому священнику, с редакцией его антологии мусульманских, христианских и иудейских сказок "Фольклор Священной Земли" — небольшое классическое произведение, которое до сих пор циркулирует в печати.
1908 год принес признаки распада старого уклада мира. На первых порах революция Младотурков, казалось, предвещала обновление и надежду Османской империи. Как показано в романе "Утренние часы", Пиктэл симпатизировал идеалистическим революционерам, которые представляли, как они соберут империю воедино лучше, чем это сможет сделать старый Султан своими загадочными методами. Тогда как другие писатели, такие как современник Барри Ансуорт (Barry Unsworth, 1930–2012, прим. ред.), обычно видели в них светских якобинцев (участники Якобинского клуба, французского политического образования эпохи Великой французской революции, прим. ред.), настроенных разрушить Османскую культуру, Пиктэл придерживался более сложной точки зрения.
Он был знаком с турецкими уляма (ученые, прим. ред.) достаточно хорошо, чтобы знать, что партия "Единения и прогресса", на фоне революции которой разворачиваются события в романе "Утренние часы", была большой коалицией, приближенной к главной ассоциации уляма, Джамиет-и Ильмийе (Cemiyet-i Ilmiyye, прим. ред.), и включающей в себя многих богословов. Фактически, когда началась революция, все ведущие религиозные деятели одобрили это движение "священного комитета", который восстановил конституционные права и парламентское представительство. Многие суфии также были серьезно вовлечены в его деятельность. Шейх Эрбилли Мехмет Эс'ад, наиболее известный лидер ордена Накшбанди, который был изгнан из страны из-за критики самодержавия Абдуль Хамида, воспевал Младотурков. Так же отреагировали стамбульские ложи ордена Мевлеви, которые служили центрами распространения литературы комитета, получаемой из-за границы. А в Македонии — сердце движения Младотурков — комитет получил полную поддержку суфийских орденов, таких как Меламийе.
Здесь, возможно, кроется суть очевидной отдаленности Пиктэла от Шейха Абдуллы Квиллиама, лидера маленькой британской общины мусульман того периода. Квиллиам являлся сторонником Абдуль Хамида, "англичанином султана", его личным советником и его представителем в конфиденциальных делах на Балканах. Квиллиам знал султана настолько, насколько Пиктэлу никогда не удалось узнать его, а также, должно быть, чувствовал, что его оппозиция движения Младотурков была полностью оправдана после ужасов Балканских войн 1912 года, когда Империя потеряла почти все свои оставшиеся европейские владения, перешедшие к мстительным христианам. Еще более ужасным было решение юнионистов испытать судьбу, объединившись с прусским милитаризмом во время Первой мировой войны. Пиктэл также был обеспокоен судьбой Турции, наблюдая, как старая британская политика по сохранению целостности Османской империи, которая началась еще до того, как Британия вступилась за Турцию в Крымской войне, и которая была подкреплена антирусской стратегией Дизраэли, постепенно разваливалась перед лицом энтузиазма Младотурков по отношению к Германии.
С переворотом и контрпереворотом потекла кровь талантливого османского народа. Арабы и мусульмане Балкан, которые до этого равнялись на турков в политическом и религиозном лидерстве, начали подумывать, не обратить ли им свое внимание на кричащие предупреждения европейских держав и добиться автономии или полной независимости от Оттоманской Порты. С одной стороны волнения был традиционный британский страх, что, выражаясь словами Сэра Марка Сайкса, "распад Османской империи будет ужасной трагедией для нас". С другой стороны ему были противопоставлены силы хищнических французских банков, гладстонская христианская исламофобия и военный пан-славянизм, финансируемый из темных уголков московской бюрократии.
Шейх Абдулла Квиллиам, этот неоспоримый сторонник империи, выстрелил градом из горячей полемики:
Внемли, царь Всея Руси!
Зов свободы уясни!
Распевает в шаг она:
"Сгинь тиран! Долой плута!"
Как и Пиктэл, он понимал, что целостность традиционных земель ислама подвергалась опасности, не столько от внутренних слабостей, сколько от русской системы правления, которая, как полагал Пиктэл, "должна вести войну. Война необходима для ее существования, так как любой продолжительный мир неизбежно приведет к революции, идея о которой давно зреет". Распад Османской империи, по убеждению Пиктэла, обратил бы весь регион в беспорядок на долгое время. Он питал, казалось, мало надежд на способность арабов или балканских народов воссоздать региональные разнообразие и стабильность, которые османы обеспечивали в своем расцвете, и он взывал к смене настроения в Министерстве иностранных дел. "Независимая Турция," — полагал он, — "рассматривалась нашими более пожилыми и лучше образованными политиками настолько же необходимой, как клапан безопасности в паровой машине: убери его — и все взорвется". Лоренс и его арабские союзники вскоре продемонстрируют правоту его предсказаний. Балканская история будет не менее трагичной.
Несмотря на их воспевание в романе "Утренние часы" и его почти кромвелевское нежелания хамидского централизма и абсолютизма, Пиктэл никогда не чувствовал себя спокойно с юнионистами. Позже он, должно быть, часто вопрошал, не был ли непрекращающийся консерватизм Квиллиама, теперь проявляющийся в поддержке либеральной партии Старых Турков, более мудрым направлением. Квиллиам перешел за кулисы дворца Йилдыз и знал Абдуль Хамида, как знали его немногие: он доверял ему и даже любил. Младотурки обещали новый рассвет для ислама, халифат и весь мусульманский мир; однако религиозное видение, как полагал Пиктэл, было притуплено среди некоторых из них, которые, разочаровавшись в идеале мультинационального государства, развили националистические и туранские воззрения, способные привести к отчуждению тех самых меньшинств, которые они намеревались освободить. Квиллиам просил султана позволить балканским мусульманам иметь свое оружие. Юнионисты обезоружили их. И трагичным результатом явились колонны беженцев, бегущих от этнических зачисток 1912-го и 1913-го годов.
По мере того как разворачивались эти печальные события, казалось, как будто Небеса вконец оставили Империю на произвол судьбы. В Англии Пиктэл отчаянно агитировал от имени Турции и даже создал англо-турецкое сообщество, но его попытки были безуспешны против нового министра иностранных дел, Сэра Эдварда Грея, который, по выражению Грэнвиля Брауна, был "русофилом, германофобом и антиисламским деятелем". Он написал одному чиновнику в министерство, желая знать, могло ли быть рассмотрено новое распределение власти на Балканах для продвижения миротворческой деятельности, и получил следующий ответ: "Да, и я скажу Вам почему. Подобная информация малоизвестна среди масс. Мусульманское население было практически истреблено: 240 тысяч были убиты в одной только западной Фракии — появляется новое пространство".
Ведя агитационную работу в пользу умирающей империи, Пиктэл находил время для новых произведений. "Жаворонковый луг" — очередная суффолкская сказка, появившаяся в 1911 году. В 1913-м году появился на свет один из его шедевров, "Женщины под вуалью". Здесь рисуется продолжение "Саида" в его беспристрастной, часто почти Золя-подобной, картине ближневосточной жизни, однако теперь присутствовал поток скрытой полемики: имперская убежденность эдвардианской эпохи в злостности рабства не имела шансов против обвораживающей реальности каирского гарема, где карьера одной из наложниц была искренним выбором многих черкесских девочек, чьи опекуны благодарили Бога за облегчение их участи. Лорд Кромер, обыкновенно презрительно настроенный против египетского образа жизни, тем не менее сделал исключение в случае с институтом рабства, чье исламское выражение он смог с неохотой уважить.
"Можно усомниться," — пишет он, — "в том, что в большинстве случаев участь рабов в Египте, в своем материальном аспекте, сложнее или даже столь же сложна, как участь прислуги во многих домах Европы. Несомненно, с определенной точки зрения, то, что раб Востока находится в более удобном положении, нежели слуга Запада. Последнего можно вышвырнуть с работы в любой момент […] Часты случаи, когда мастер рад бы был избавиться от своего раба, но он не в состоянии сделать это, потому что раб не примет дарования свободы. Моральное обязательство, признаваемое повсеместно, возлагает на всех хозяев поддержку состарившихся и слабых рабов до самой их смерти; это обязательство часто обременительно в случае тех, кто унаследовал рабов от своих родителей или других родственников" (Лорд Кромер, "Современный Египет", Нью-Йорк, 1908, II, 496-7).
В своем изображении того, что Пиктэл видел как положительный аспект полигамии и рабства, роман "Женщины под вуалью" был вызывающей, даже необычайной, книгой, которая была рассчитана шокировать тех, кто был воспитан на знакомых фантазиях и предрассудках о восточном укладе жизни и естественном превосходстве моногамии. Этот роман, возможно по этой причине, был одной из самых непопулярных его работ.
В этот самый период Пиктэл вносил свой вклад в модный литературный журнал "Новый век", пользовавшийся поддержкой Бернарда Шоу, разделяя его страницы почти на еженедельной основе с Эзрой Паундом, Д. Х. Лоуренсом и Г. К. Честертоном. Как политический активист он провалился, но как литератор он состоялся.
Роман "Женщины под вуалью" заработал ему на билет до Стамбула. Квартировавшись в доме немецкой лэди (Мисс Кейт, под турецким псевдонимом "Мискет Ханум") в тихом предместье Эренкоя, он изучал турецкий с хаджой из соседнего Гёзтепе, а также завел знакомство с целым рядом городских жителей. "Утренние часы" прекрасно демонстрирует его способность наблюдать за людьми. Каждый кажется застрявшим между двумя мирами, что изумительно изображено в сцене приема у Зекки Пашы, где турецкие и европейские музыканты играют одновременно в разных концах залы, в центре которой турецкие лэди, к своему великому недовольству, принуждаемы открывать свои лица, чтобы угодить христианским гостям. Пиктэл превосходно диагностирует унизительное стремление новой турецкой элиты к одобрению Запада — слабость, которую гораздо позднее гениальным образом описал Орхан Памук. На огромной сцене, где разыгрывается эпилог великой империи, Пиктэл рисует эпизодические роли определенных людей, которых он знал. Например, одним из таких персонажей является наполовину озападнившийся и циничный Дейли Фарид, который может принять любую из двух сторон почти в каждом споре; Ариф Хикмет — любитель заговоров ради заговоров, который не может прекратить строить интриги, даже после того, как революция удалась; Басри Бей — тип молодого патриотического активиста Комитета Единения и прогресса (партия Младотурок, прим. ред.), встречу с которым Пиктэл пытался назначить в Дамаске и Каире; и главный герой, Камруддин, — идеал чистосердечности балканских мусульман, почти символ всего турецкого народа, чья вера в Бога помогает ему перенести трагедии, предначертанные ему судьбой. Его Гульране является его женским эквивалентом — скромного происхождения, тем не менее чиста сердцем и горда.
В Эренкое Пиктэл наблюдал политическое смятение столицы, которое он описал в своих драматических и грустных мемуарах "С турками на войне", а также в серии эмоциональных эссе "Черный крестовый поход". Он писал, что во время этих беспокойств, несмотря на резню на Балканах, христиане чувствовали себя спокойно в великом городе. Он описывал знакомые сцены в православном храме в Пера в одну из пасхальных пятниц: "Представители четырех различных ветвей христианства дрались за то, кто понесет большой крест, а епископ бил направо и налево своим посохом по черепам людей; многие получили увечья, женщины — в припадке. Турецкая конная полиция была призвана силой остановить дальнейшее кровопролитие". Это было классическим османским пониманием себя: без Султана-халифа меньшинства поубивают друг друга. Вторая балканская война, в которой православные победители рассорились из-за дележа ампутированных конечностей Турции, была отличным доказательством этого тезиса.
Пиктэл возвратился в Англию, полную ликования от христианских побед. Будучи поклонником Турции, он был разбит настроением триумфа. Епископ Лондона провел службу заступничества за победу болгарской армии во время ее марша на Стамбул. Где во всем этом был высокий англиканизм Пиктэла?
Именно это английское настроение священной войны отвернуло его от веры его отцов. Ему всегда было не по себе от тех английских гимнов, что проклинают неверующих. Одним особенным источником раздражения была неистовая хвалебная песнь, сочиненная епископом Кливлендом Коксом:
Горн Господен слышу я.
Крест продвинь! Узнай, земля,
Врага Иегова. Война! Война!
Порочь проклятый серп сполна!
Вперед! Вперед! Бог ждет! Ура!
И теперь в маленькой деревне Сусека в церкви, где он искал убежища от лондонского припадка ксенофобной ненависти, Пиктэл услыхал, как приходской священник разразился проклятиями в адрес дьявольских турков. Последней каплей стал гимн Чарльза Уэсли "Для магометан":
О, пусть твоя однажды пролитая кровь
Кричит тем, кто отвергает ее вновь:
Утверди свое благословляемое божество,
И руку помощи подай за триединство,
И унитарного злодея Ты разбей,
И изгони его доктрины в задворки преисподней.
Пиктэл припомнил, что отчет Фонда Карнеги за международный мир по причинам и проведению балканских войн постановил, расследуя греческую атаку на Валону, что "века покаяния не хватит, чтобы искупить их грехи". Он вспомнил о насильственном обращении помаков в Болгарии. Он припомнил беженцев в Стамбуле с губами, вырезанными в качестве трофеев христианскими солдатами. Он напомнил себе, что ни один мусульманин никогда не споет гимна против Иисуса. И он не выдержал: он вышел из церкви до окончания службы и никогда более не рассматривал себя христианином.
Политическая ситуация продолжала ухудшаться. В ужасе от новой политики Великобритании, которая, казалось, была одержима развязыванием хаоса на Балканах и Ближнем Востоке, Младотурки укрепляли свои связи с Берлином. Тем самым временем правительство Великобритании, под руководством тех же самых людей, что допустили разрушение Македонии и Фракии, маршировало сломя голову к войне с Центральными державами. В августе 1914-го года Уинстон Черчиль захватил два турецких дредноута (артиллерийский военный корабль, прим. ред.), "Султан Осман" и "Решадийе", которые строились на британских верфях. Возмущение в Турции было огромным! Миллионы фунтов были собраны обычными турками: женщины продавали даже свои волосы за гроши, а мальчишки в школах питались сухарями, чтобы добавить излишек в фонд помощи стране. Но корабли пропали, а вместе с ними и последние надежды Пиктэла на мирное разрешение конфликта. Вызывающая надменность националистической Европы, племенное тщеславие, которое она навязывала остальному миру в качестве единственного пути к человеческому прогрессу, были готовы вот-вот послать миллионы молодых людей на погибель. Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда сербским националистом на улицах Сараево стало последним толчком.
Война сломала европейские идеалы, а машины Круппа придали еще большей эффективности ее патриотической ненависти. Немец дошел до Марны, английские вдовы душили своих такс (немецкая порода собаки, прим. ред.) своими собственными руками. Асквит (премьер-министр Великобритании, прим. ред.) заявил, что "крест заменит полумесяц на минарете Св. Софии". Наступили не самые лучшие времена для того, чтобы быть туркофилом. Однако Пиктэл нашел новый источник сил. Надменность человеческой независимости проявила себя как смертоносная фантазия, и только Бог может прийти на помощь. Но где Его искать?
В 1913-м году лэди Эвелин Коббольд, путешественница и наследница Сазерленда, попыталась обратить его за ужином в Кларидже, уверяя, что даже официанты смогут быть свидетелями. Он вежливо уклонился, хотя и не смог найти достойных аргументов в разговоре с ней. Она жила тем, что он увидел и описал. Будучи английской мусульманкой, понимающей самую суть Азии, она знала, что его любовь к исламу основывалась на чем-то б_о_льшем, нежели наслаждение экзотикой в стиле Пьера Лоти. Итак, 29-го ноября 1914-го года прямо в середине лекции, которую он давал на тему "Ислам и прогресс", он принял решение: отныне он будет жить в свете Единого Бога ислама. Мюриель последовала его примеру вскоре после этого.
Война тянулась медленно. Пиктэл наблюдал, как турки наголову разбили скопление британских и колониальных войск на полуострове Галлиполи (нынче Гелиболу, прим. ред.) и были преданы арабским восстанием под предводительством Лоренса. Как и Эвелин Коббольд, Пиктэл презирал Лоренса, считая его пустым романтиком, поддавшимся неестественным страстям и необузданным фантазиям относительно намерений британцев. Позднее он писал, рецензируя книгу "Семь столпов мудрости" (беллетризованная автобиография Лоренса, прим. ред.):
"Он действительно полагал, что арабы являются более зрелой нацией, чем турки. Он действительно думал, что они подходят на роль управленцев лучше. Он действительно верил, что британское правительство выполнит в точности все свои обещания. Он действительно думал, что то была любовь к свободе и его личные усилие и пример — а не большие деньги, выплаченные британскими властями, и идея разграбления Дамаска, — что сделали арабов ревностными революционерами."
Пока европейцы утирали друг другу носы и вдохновляли других на то же самое, Пиктэл начал утверждаться в мусульманской общине Великобритании. В Ливерпуле прихожане потеряли свою мечеть в 1908-м году, Шейх Абдулла ушел в подполье в турецком городе Бостанджик, чтобы вернуться в качестве загадочного доктора Генри Марсел Леона, переводчика суфийской поэзии и автора работы по вирусу гриппа. Существовала молитвенная комната в Ноттинг Хилле, исламское сообщество, исламское литературное общество, а также эксцентричная англо-могольская мечеть в Уокинге. Во всех этих учреждениях Пиктэл, чьи романы уже сделали его знаменитым среди британских мусульман, занял лидирующие позиции. Он начал вести пятничные проповеди в Лондоне и в мечети в Уокинге. "Если и есть что-то, что делает тебя седым, так это проповедование на арабском," — заметил он как-то. Со временем его проповеди оказались в печати, привлекая внимание других в мусульманском мире. В дополнение к этому он заведовал на протяжении года исламским информационным бюро на Палас Стрит в Лондоне, которое еженедельно выпускало газету "Мусульманский взгляд".
"Мусульманский взгляд" спонсировался индийскими мусульманами, преданными халифату. Движение "халифатистов" представляло серьезную угрозу британской власти в Индии, которая ранее полагала, что мусульмане менее склонны к поддержке партии Независимости, чем индуисты. Однако правительственную политику по отношению к Турции было невозможно терпеть. 18 января 1918-го года Ллойд Джордж пообещал Стамбул и турецкоговорящие регионы Фракии послевоенной Турции, но реальность оказалась совсем иной. Стамбул был оккупирован Союзниками, а б_о_льшая часть мусульманской Фракии была отдана Греции. Этот последний акт вероломства со стороны Альбиона усугубил недоверие индийских мусульман к британским правителям. Ганди также призывал многих индуистов поддержать движение "халифат", и не многие индийцы участвовали в официальном праздновании окончания Первой мировой войны, организованном Британским Раджем. Вместо этого миллионы телеграмм с возмущениями были доставлены к резиденции королевского наместника.
Пиктэл был на пике своего возбуждения:
"Объективность — гораздо более обычная вещь на Востоке, чем на Западе; народы, как и отдельные личности, оцениваются по словам, а не по их собственным представлениям о том, что они подразумевают или во что верят; и такие вот несоответствия слов и намерений, которые, без сомнения, кажутся весьма незначительными любому британскому политику, отпечатываются на Востоке как обман, несправедливость и результат фанатизма. Восток записывает все, что мы делаем, и выводит совокупное суждение. Этот интеллектуальный недостаток наших правителей может привести нас к абсурдности, конца и края которой невозможно предвидеть […] Каким бы нелепым ни был исход такого поведения, он будет лишь закономерным, когда горячая посредственность занимает место гениальности."
Это горькое отчуждение от британской политики, которое теперь выставляло противником его старого друга Черчиля, открывало новую главу в жизни Пиктэла. Рьяный халифатист пригласил его стать редактором одного из передовых индийских изданий "Хроника Бомбей", и он принял предложение. В сентябре 1919-го года он достиг Аполло Бандер ("Ворота в Индию", порт в Бомбей, прим. ред.) и сразу же очутился в водовороте индийской жизни и политики. По его приезду б_о_льшая часть штата сотрудников издания была на забастовке, а газета была на дне. Однако, в течение шести месяцев он развернул ход дел и удвоил тираж посредством здравой и твердой редакторской политики в пользу индийской независимости. Правительство было доведено до белого каления, но не могло ничего поделать. Тем не менее Пиктэл, который стал близким соратником Ганди, поддерживал отказ уляма прибегать к насильственному сопротивлению британской власти и их противодействие миграции индийских мусульман в независимый Афганистан. Ненасильственное сопротивление и отказ от сотрудничества казались наилучшими приемами, посредством которых Индия могла бы вырасти в сильную и свободную нацию. Когда появилась Мусульманская лига под руководством весьма мирской фигуры Али Джиннах, Пиктэл присоединился к огромному числу уляма Индии, выступающих против идеи разделения. Миллионы мусульман Индии были одной семьей — они не должны разделяться. Только вместе они могли бы завершить тысячелетнюю работу по обращению всей страны в ислам.
Итак, английский романист, чье вдохновение зародилось с Младотурками, стал лидером индийских националистов, начал свободно изъясняться на урду и посещать утренние молитвы в мечети, одетый в грубую робу, по примеру Ганди, украшенную багровым полумесяцем халифатистов. Он писал другу: "Они ожидают, что я буду своего рода политическим лидером и редактором газеты одновременно. Я уже почти привык делать публичные обращения: что для пяти, что для тридцати тысяч человек на площадях, — хотя я как и прежде не могу терпеть публичности и внутри ужасно стесняюсь". Он также продолжал свои пятничные проповеди, читая лекции в центральной мечети Биджапура и в других местах.
В 1924-м году правительственные органы признали его издание, "Хроники Бомбей", виновным в искажении фактов относительно инцидента, в котором были убиты индийские демонстранты. Невыносимые штрафы были наложены на издание, и Пиктэл ушел в отставку. Его любимое движение халифатистов загнулось в тот же год после упразднения Ататюрком древнего титула. Хоть он и оставил формально политическую деятельность, Ганди всегда с благодарностью вспоминал его. Так, например, он писал позднее его вдове:
"Мы встречались с Вашим супругом достаточно часто, чтобы развить обоюдную симпатию. Я считал господина Пиктэла самым благожелательным и глубоко религиозным человеком. И хотя он был обращенным, у него не было и следа той фанатичности, которую большинство обращенных — независимо от религии, в которую они обратились, — проявляют в своей речи или делах. Господин Пиктэл, как казалось мне, жил своей верой, не навязывая ее другим."
Он потерял работу, но желание Пиктэла служить исламу разгоралось все сильней. Он принял работу директора школы для мальчиков в области, подконтрольной Низаму Хайдерабада, вне контроля властей британской Индии. Это княжество было известно своей долгой связью с британскими мусульманами и служило домом, задолго до этого, одному из самых колоритных фигур Индии — Вильяму Линнэусу Гарднеру (1770–1835), обращенному, который воевал вместе с силами Низама против французов в 1798-м году, перед тем как сформировать свой собственный полк нерегулярных войск, "Лошадь Гарднера", и женить своего сына на племяннице могольского императора Акбар Шаха.
В 1920-м году Хайдерабад еще напоминал последние фрагменты могольского великолепия, а Низам, самый богатый человек в мире, занимался превращением своей столицы в оазис культуры и искусства. Назначение известного Пиктэла сулило добавить еще один бриллиант в его корону. Пиктэл начал питать симпатию к Низаму, который сделал свою землю гордостью Индии. "Он живет как дервиш," — говорил Пиктэл, — "и посвящает себя полностью каждой детали управления". Именно его энтузиазм и щедрость сподвигли Пиктэла к запуску журнала "Исламская культура", редактором которого он был в течение 10 лет и который продолжает публиковаться в городе, считаясь одним из ведущих академических изданий мусульманского мира. Во время его пребывания в издании в качестве редактора целый ряд мусульманских и немусульманских ученых публиковали свои работы на весьма разнообразные темы. На постоянной основе публиковался великий германский востоковед Иосиф Хоровитц. Еще одним постоянным автором был Квиллиам, публиковавшийся теперь под псевдонимом Харун Мустафа Леон; он писал специализированные статьи о ранней арабской поэзии и риторике и о медицинских учреждениях аббасидов, небольшой отрывок "Языки Афганистана" был также написан им.
Пиктэл также руководил школой гражданских служащих в Хайдерабаде, поощряя их молитвенную практику и обучая их подобающему поведению в присутствии "бурра сахиб" (колониальных администраторов, прим. ред.) британской Индии. Молитва была неотъемлемой частью всякой его деятельности. Так он писал другу после участия в конференции, посвященной образованию:
"Я участвовал в молитвах в Теллишери (город на малабарском берегу Индии, прим. ред.). Мечети здесь все построены по примеру индуистских храмов: без минаретов, призыв на молитвы осуществляется с земли, как его делают ваххаби. Когда я упомянул этот факт, в партии реформации весьма удивились, потому что ученые Малабара очень далеки от ваххаби. Я останавливал конференцию при наступлении времени очередной молитвы, и все шли в соседнюю мечеть. Я внушал молодым лидерам необходимость особенно строгого соблюдения этого центрального положения ислама."
Посреди этой образовательной деятельности он находил время писать. В 1926-м году он написал могольский роман "Пыль и Павлиний трон", который так никогда и не увидел свет, а еще через год появились лекции из Мадраса, опубликованные под названием "Культурная сторона ислама": они до сих пор популярны и переиздаются на индийском субконтиненте. Тем не менее с 1929-го по 1931-й годы Низам дал ему отпуск, чтобы позволить ему закончить его самый бесценный проект — новый перевод Корана. Он писал: "Вся мусульманская Индия одержима идеей того, что я должен перевести Коран на настоящий английский язык". Его волновало то, что это должен был быть самый точный и одновременно самый литературно грамотный перевод Писания. Он преуспел в изучении классических исламских источников, а также посетил Германию для консультации с ведущими востоковедами и изучил революционную работу Нёльдеке и Швалли "История Корана", к которой часто обращаются его заметки.
Когда работа была окончена, Пиктэл осознал, что она вряд ли получит признание у широкой публики мусульман, пока не пройдет апробацию в Аль Азхаре, который, с упразднением османского поста Шейх ислама, стал ведущим религиозным органом мусульманского мира. Итак, он направился в Египет и обнаружил, что влиятельные круги уляма считали всякие попытки понять "смыслы Книги" на языке, отличном от арабского, противоправными. Вскоре разразился скандал, когда шейх Мухаммад Шакир написал в газете Аль Ахрам, что все, кто посодействуют такому проекту, будут гореть в Аду вечно. Ученый посоветовал перевести комментарий Табари вместо этого — работа, которая бы заняла по крайней мере одну сотню томов в английском варианте. Ученые попросили перевести этот перевод снова на арабский, чтобы понять, есть ли в нем отличия от оригинала хоть в малом.
Пиктэл опубликовал в издании "Исламская культура" длинную историю своей битвы с шейхом и ментальностью, что он представлял. Он включил следующее размышление:
"Многие египетские мусульмане были так же поражены, как и я, тем необычайным невежеством людей в современных условиях — людей, которые утверждают, что являются интеллектуальным двигателем исламского мира; людей, которые полагают, что арабы все еще являются «патронами», а неарабы — их «освобожденными»; они не могут узреть, что положение как раз обратное: что это именно неарабы несут сейчас главную силу джихада, что проблемы неарабов отличаются от проблем арабов, что перевод Корана — необходимость для неарабов, а не излишек, как для арабов. Эти люди не могут понять, что есть мусульмане в Индии настолько же обученные и набожные, настолько же способные к суждению и обеспокоенные судьбою ислама, как и кто-нибудь в Египте".
Пиктэл все-таки одержал победу, когда обратился, на арабском, к большому собранию уляма, среди которых присутствовал Рашид Рида. Он объяснил сложившуюся ситуацию в современном мире и положение ислама в нем, а также указал на огромные возможности для распространения ислама среди англоговорящих народов. Он одержал победу полностью. Мудрые головы Аль Азхара, признавая свое бессилие в понимании положения англоговорящих людей и тонкостей исламской миссии, требующей неотлагательных решений, приняли перевод. Бывший Шейх Аль Азхара, Аль Мараги, который смог увидеть его искренность и эрудицию, так наставил его прощаясь: "Если ты так сильно убежден, что ты прав, тогда ступай с именем Бога на пути, который ясен для тебя, и не придавай значения тому, что кто-либо из нас говорит".
Перевод появился в назначенное время в 1930-м году и снискал похвалу журнала Таймс (Литературное приложение) как "великое достижение литературы". Избегая и якобинских архаизмов Сейла, и смелых росчерков и отступлений Юсуфа Али (чей перевод Пиктэл считал слишком свободным), Пиктэл добился того, что работа была широко признана как самый лучший перевод Книги, сделанный когда-либо, и как несомненный монумент в истории перевода. Его печатали сотнями изданий, а также перевели вторично (что весьма необычно для перевода) на несколько других языков, таких как тагальский, турецкий и португальский.
Пиктэла, теперь как признанного религиозного деятеля, часто просили выносить юридические решения по сложным вопросам в делах развода и наследства. Он все так же продолжал проповедовать. Как юриста Низам попросил его организовать бракосочетание наследника на его трон и дочери последнего османского халифа, принцессы Дурушехвар. Османские ссыльные проживали во Франции на пенсию от Низама, и туда-то и отправились Пиктэл и хайдерабадская делегация. Его прекрасное знание османского и могольского этикета позволило ему успешно завершить бракосочетание этой блистательной пары. Затем последовало паломничество в Мекку. За всем этим Пиктэл тайно лелеял надежду на то, что халифат, который, как он полагал, все еще по праву принадлежал дому Усмана, теперь мог перейти к хайдерабадскому принцу, которому еще было суждено родиться. Он мог бы использовать богатства Индии и престиж и святость халифата для зарождения нового начала независимости и успеха ислама. Решение Дели силой присоединить государство Низама к независимой Индии нарушило эти планы. Принцесса же, настоящее воплощение из мира, описанного в романе "Утренние часы", посвятила свою жизнь благотворительной деятельности, которая приносит плоды и после ее смерти в 2006-м году.
В 1935-м году Пиктэл покинул Хайдерабад. Его школа процветала, и ему навсегда пришлось отрицать всякие попытки ассоциировать себя с персонажем Филдинга в романе Эдварда Форстера "Поездка в Индию" (Пиктэл знал Форстера хорошо, и такие попытки были далеко не без основания). Он передал издание "Исламская культура" новому редактору, австрийскому новообратившемуся Мухаммаду Асаду (Леопольд Вайс). Затем он вернулся в Англию, где основал новое сообщество для религиозной работы и прочитал серию лекций.
Несмотря на эти новые начинания, его здоровье подкашивалось, и он, должно быть, чувствовал, как чувствовал Уинстэнли:
"Я подхожу к концу, протянув свою руку настолько, насколько мои силы будут продвигать праведность. Я писал, я действовал, я ухожу с миром: теперь мне остается только ждать, чтобы увидеть, как Святой Дух выполнит свое дело в сердцах людей и станет ли Англия, или другая страна, первой землей, где истина будет восседать в триумфе (Джерард Уинстэнли, "Новогодний подарок для Парламента и Армии", 1650)".
Он умер в загородном доме в Уэст-Кантри 19-го мая 1936-го года от коронарного тромбоза. Его похоронили на мусульманском кладбище в Бруквуд, около Уокинга. После его смерти его жена, расчищая стол, где он редактировал свои лекции из Мадраса в ночь перед смертью, нашла последние написанные им строки — они были из Корана:
"Кто бы ни отдал свои жизненные цели на служение Аллаху, при этом совершая благое, его награда — с его Господом. И ни страх, ни печаль не постигнут их".
Абдаль Хаким Мурад (Тимоти Уинтер)
Мусульманский Колледж Кембриджского Университета
Из предисловия к роману "Утренние часы" (The Early Hours, The Muslim Academic Trust, ISBN 978-1-902350-10-3)